По мокнущей под унылым дождём приграничной равнине тащился местный поезд. Далёкие, скорее угадываемые, чем видимые в мокрой пелене сопки навевали тоску. Старый паровозик время от времени жаловался на сырость и больные суставы.
В замызганном бесчисленными поколениями пассажиров вагоне трое: военмор Неулыба и подсевшие на какой-то мокрой станциёшке два «армейца» — тощий лысоватый майор и слегка оплывший с неспокойными глазками подполковник.
«Тот — строевой, из гарнизона, толстый — явно штабник, — вяло думал, наблюдая за устраивающимися попутчиками Неулыба. Впрочем, какое мне дело?» Разговаривать не хотелось.
Чтива не было; хлопотливая тёща — позади, жена — в геологической партии кормит комаров; впереди — в просвистанной ветрами бухте ждёт и мокнет Неулыбина подводная лодка. А ещё дальше — неуютное море. Скучно.
— Слышь, кап-два! Может, пулечку размотаем, а? — обратился к Неулыбе майор.
— Не научен. И вообще карты не люблю, — отказался Неулыба.
— Ну, как знаешь… — обиделся майор. — Что ж, займёмся политикой.
И зашуршал извлечённой из-под плаща газетой.
— Что там пишут? О Даманском есть что-нибудь? — барабаня пальцами по столику, как-то нехотя бросил подполковник.
— А, всё старьё. Переговоры по пограничным спорам. Две комиссии, наши и китайцы. Вот тут заметка о южнокурильских пограничниках. Доблестные морпогранцы всё гоняются за японскими шхунами. Браконьерят вовсю. Нагло и массово, — просматривая газету, бормотал майор.
— Ох, Курилы, Курилы!.. Был я с проверками на этих Курилах, — встрял в монолог майора штабист. — Убожество, прозябание.
— А у нас что, лучше? — криво усмехнулся гарнизонный майор.
— Ну, сравнил! Тут — раз, на поезд, и ты в Уссурийске. А там… — продолжая прибарабанивать, возразил штабной. — Понахапали наши славные предки землицы, а что с ней делать, мы и не знаем.
— И что же, по-вашему, отдать Курилы японцам? — не выдержал Неулыба.
— Не отдать, а продать! И все проблемы, — мотнул взглядом в сторону Неулыбы подполковник.
«Провоцирует на полемику, — подумал Неулыба, ощутив вдруг острую неприязнь к собеседнику. — Есть такие, любители подкинуть дровишек в соседский пожарчик».
— А я лично никогда бы не отдал, — буркнул из-за газеты майор.
— Ну, не каждому дано… видеть проблему в широком аспекте,- наставительно проговорил пухлый. — Курилы больше проедают, чем дают… Патриоты… Все мы патриоты.
Неулыба молчал. Набирался здоровой злости.
Поезд лязгнул сцепами и остановился. В вагон с ведром и тряпкой вошла уборщица.
— А ну-кось, ваши благородия, подымите ножки, — скороговоркой пропела уборщица, подобрала подол и быстрыми круговыми движениями начала размызгивать вагонную грязь. Уборщица явно торопилась.
— А вот сейчас спросим у народа, — подняв над проворно снующими руками ноги, бросил подполковнику шайбу Неулыба. — Слушай, тётка! Как ты думаешь, отдавать японцам Курилы ай нет?
— Чего-чего? — протянула уборщица, отжимая тряпку и убирая тыльной стороной ладони с потного лба прядь. — Японцам Курилы, говоришь?..
И вдруг взъярилась:
— Я вот сейчас как смажу тряпкой по роже! Вот и будут тебе Курилы!
И замахнулась тряпкой. Неулыба инстинктивно зажмурился и прикрылся локтем.
На станции по-стародавнему дренькнул колокол: два удара, отправление.
Тётка, подхватила ведро и заспешила на выход. А напоследок обернулась и оглядела Неулыбу:
— Защитничек! Ишь, ряшку наел!..
Поезд дёрнулся.
— Ну, что? Услышали голос народа? — повернулся Неулыба к подполковнику.
— Ну, она не поняла! — возразил подполковник.
— Она всё поняла прекрасно. Только одного не поняла, кому надо по роже съездить.
«Что, заработал? — зло усмехнулся про себя Неулыба. — Продавец Курил — этот штабист, а по роже-то тётка хотела врезать мне! Справедливо ли, а?»
В вагоне молчали. Политическая тема была исчерпана, а других не находилось. На окна вагона набегала ночная темь.
