Древо жизни (из автобиографии)

Моя малая, как сейчас принято говорить, родина — город Петровск Саратовской области. Петровск — обычный небольшой город с тремя десятками тысяч жителей, каких на Руси нашей, матушке, насчитывается порядка семи сотен.

***

На взгляд обывательский, это типичная глушь, где ничего значимого никогда не происходит и время замедляет свой ход. На самом же деле такие небольшие города, объединяя вокруг себя и организуя жизнь окрестных сельских поселений, являются опорным каркасом Государства Российского. Выполняя свои административные и экономические функции, казалось бы, сугубо повседневные, но крайне важные для страны, они являются для государства и мощным источником непрерывного пополнения людьми классов разночинной интеллигенции, гражданских и военных служивых. Рождение и судьба малых городов прямо предопределяются общим ходом развития России, но каждый из них имеет свои неповторимые черты и историю.

Вот и наш Петровск является самым первым городом державы Русской, названным в честь Великого самодержца Петра I. Основан в 1698 году, на пять лет раньше Санкт-Петербурга, как крепость на левом притоке Дона — реке Медведице. Назначение крепости было двойное. С одной стороны — защита от степняков, даже в те годы ещё осуществлявших время от времени набеги с грабежами на русское приграничье. Ну, а другая цель её строительства была обусловлена произраставшими тогда в верховьях Медведицы густыми лесами, в которых прятались и обитали раскольники и прочие беглые «гулящие», как тогда говорили, люди. Их вылавливали и отправляли на государевы работы, связанные с созданием на Дону русского флота.

Первоначально Петровск представлял собой квадратное земляное укрепление, а спустя время был обнесён деревянными стенами для более надёжной защиты от набегов степняков. Заселяли его военными служивыми и государственными крестьянами из центральных губерний России. Город-крепость сравнительно быстро рос, особенно, когда на стенах поставили пушки, заставившие окружающие степные племена прекратить на него нападения.

В 1774 году к городу подступил со своим войском Емелька Пугачёв, объявивший себя императором Петром III, то есть мужем царствующей в России Екатерины II. Хотя сама мысль о том, что их царица будет спать с бородатым и вонючим мужиком, была глубоко противна горожанам, они всё-таки открыли ворота перед самозванцем. Ведь новоявленный «царь» обещал землю, волю и соль. А особенно зело понравились петровчанам пятаки, разбрасываемые «царём» наземь.

Прослышав про всё это, матушка государыня велела направить на Петровск царское войско с заданием схватить злодея Емельку.

На это дело был отряжен полуэскадрон драгун. Командовать им напросился поручик Гаврила Державин, которому не давали покоя воинские лавры Суворова и Михельсона, гонявшихся за Пугачёвым по всему Поволжью.

Опасавшиеся царских кар петровчане вместе с пугачёвцами встретили драгун дружным огнём из фузей и пищалей, заряженных гвоздями вместо пуль за неимением оных. Драгуны дрогнули и начали отступать. Державин, поскакав вслед с намерением вернуть их, стал хорошей мишенью. Какой-то гвоздь после выстрела сзади впился в правую часть некоторого места его тела. Рану, конечно, залечили. Но Гаврила после этого случая глубоко задумался о превратностях воинской службы и нашёл себя на гражданском поприще.

Таким образом, именно Петровску Россия обязана появлением у неё великого поэта и государственного мужа Гавриила Державина.

В силу известной логики всемирно-исторического процесса восстание Пугачёва было обречено. С ним обречён был и город Петровск. После разгрома пугачёвщины Екатерина II приказала срыть его городские стены, жителей перевести в сословие мещан. А окрестные земли были розданы «в крепость» помещикам из числа царицыных фаворитов.

Из славной военной крепости Петровск превратился в заштатное уездное поселение.

В середине 1860-х годов знаменитый писатель Н.В. Гоголь по каким-то своим делам проезжал из Пензы в Саратов. На пути его попался уездный городишко Петровск, где писатель и остановился на время передохнуть. Именно по мотивам знакомства с жизнью города и уездного чиновничества и родился у Н.В. Гоголя замысел его прославленной бессмертной пьесы «Ревизор». Во всяком случае, так утверждают литературоведы и историки.

Экономический подъём в России после отмены крепостного права, особенно быстрый рост товарного зернового производства, дал толчок развитию и Петровска. И к началу XX века он имел вполне приличные по тем временам хозяйственные и культурные показатели. Так, по данным журнала «Нива», в 1909 году в городе было:

• населения около 20 тысяч душ обоего пола;
• восемь церквей (две из них — Казанская и Покровская — существуют до сих пор) и два монастыря;
• две гимназии, одно реальное училище и четыре земские начальные школы;
• две земские больницы;
• пожарная станция с каланчой;
• краеведческий музей с одними из лучших в Поволжье экспонатами;
• железнодорожная станция на линии Вольск-Аткарск;
• мукомольный завод.

В Петровске ежегодно (19 марта) проводилась ярмарка. Его главные улицы — Московская, Дворянская, Мещанская — имели частичное благоустройство, были строго, «по Петру», прямы.

Видимо, в силу своего сложившегося с пугачёвских времён строптивого характера петровчане принимали активное участие в революционных событиях начала прошлого столетия. В 1905 году царские власти вынуждены были направлять казаков для усмирения волнений городских рабочих. После Февральской революции 1917 года уже в апреле в городе возник Совет рабочих и солдатских депутатов. С января 1918 года он перешёл под контроль большевиков и более чем на семь десятилетий установилась Советская власть.

Все эти годы Петровск жил в едином ритме с жизнью нашей огромной страны: Гражданская война, нэп, коллективизация, индустриализация, Великая Отечественная война, послевоенная разруха и восстановление, быстрое промышленное развитие, застой. Сейчас с трудом прозябает, как и всё в России, купаясь в прелестях управляемой «суверенной демократии» и дикого рынка.

***

Родился я в Петровске 6 марта 1929 года.

Как и положено всякому россиянину, родословную свою веду от двух корней: по отцу и по матери.

Отец мой, Тихон Васильевич Штыров, родился в 1892 году в деревне Берёзовка Вторая Петровского уезда, расположенной среди полей в 12 километрах по железной дороге от Петровска на Аткарск. Что в ней «берёзового», я не знаю, ибо ни одного дерева там и в помине не было, а только голые поля.

Из отцовой родни помню только тётку Веру и дядю Захара — обыкновенных крестьян. А ещё старую бабку Саню, этакую высокую старуху в чёрном платье и с длинной палкой — посохом, которым она потрясала в небо при упоминании о моём отце.

Сам отец Тихон, ещё будучи «в парнях», был шибко охоч до женского пола, частенько бегал на посиделки в соседнюю деревню. А когда местные парни, вооружившись дрекольем, бежали искать Тишку, последний прятался под длинными юбками у девок, которые маскировали своего любимца от неминуемой расправы. Это — по его собственному признанию.

В Первую мировую войну Тихон был призван в солдаты. Попал в плен к немцам и весь остаток войны провёл в Германии, где приобрёл редкую в те времена квалификацию — токарь-универсал. Там он, ввиду дефицита мужеска пола, жил с какой-то «рыжей немкой» и прижил с нею какого-то Ганса. Ежели судить по годам, тот как раз мог быть во Вторую мировую войну солдатом вермахта и даже воевать в России. Но это только мои предположения.

С окончанием Первой мировой войны и освобождением из плена солдат Тихон заделался ярым коммунистом. Во всяком случае уже в 1923 году (а 1924 год — год смерти Ленина, и мать хорошо это помнила) он был при должности председателя Горсовета города Петровска. А мать за него идти не хотела, ибо была красива (как все в её роду Безводинских), а отец невысок, некрасив, мало знаком. Но… начальник.

В период 1929-1931 годов отец был, как один из самых решительных коммунистов, назначен начальником городской тюрьмы (что само по себе говорит о многом, ибо была эпоха «ликвидации кулачества как класса»). А потом, возможно поняв, что наделал лишку, бросил сию должность, заодно и семью, и скрылся в неизвестном направлении. Было это в 1931 году.

Мать, Безводинская Матрёна Алексеевна, рождения 1896 года, из сиротской семьи. По весьма глухим сведениям, её родители прибыли в Петровск вроде бы из Козловского уезда (ныне Мичуринск) после отмены крепостного права в поисках лучшей доли и носили уличное прозвище — Козиевские. Поселились в землянке, кою сами вырыли на теперешнем месте моего родного дома.

Своего деда по матери я никогда не видел. По словесным преданиям, солдат Алексей во второй половине XIX века воевал где-то в Польше при подавлении какого-то восстания. Возвратился израненным и горчайшим пьяницей. Он-то и поставил землянку.

Все имеемые изъяны, однако, не помешали деду Алексею наплодить кучу детей: Иван, потом Марья, Алексей, Матрёна (моя мать) и младший Фёдор. А в один из запойных периодов впал он в «белую горячку» и убежал топиться в реке Медведице. Как говорили, его «черти в речку утащили».

И осталась бабушка Татьяна с целой оравой детей, в землянке и нищенстве. Во всяком случае воспринимались как великие праздники те дни, когда местные барыни объезжали нищету и делали благотворительные подарки (как правило, это было по большим религиозным дням — Рождество, Пасха, Троица).

Бабушка Татьяна, которой я тоже никогда не видел, по рассказам, была поистине «святым человеком», глубоко религиозна и никогда не обижалась на свою судьбу: так решил господь Бог.

Умерла где-то в середине 1920-х годов. Во всяком случае, бабушка Татьяна упорно держала иконы в «красном углу» рядом с портретом Ленина, и отец, ярый коммунист, мирился с этим.

Моя мать Матрёна в девичестве была красива, как все Безводинские, но слегка «порчена»: как говорили, в девчонках на неё в проулке выскочил бык и она была страшно перепугана и долго болела нервическими болезнями. Впрочем, я никогда не замечал за ней каких-либо отклонений; считаю, что это наветы дядьёв. Дело в том, что в годы коллективизации и раскулачивания они, видимо, рассчитывали на заступничество моего отца, который «у власти», а он не помогал. Потому всю долю недоброжелательства дядья перенесли на свою сестру, когда она стала вдовой.

Во всяком случае, они считали её «дурой» за то, что была предельно честной, и не помогали ей ни в коем разе. А моя сестра Елизавета, когда стала взрослой, ненавидела их в свою очередь. Проявилась так называемая «классовая борьба».

Наша мать в одиночку билась из последних сил ради нас — своих детей — в условиях жесточайшей нужды.

У матери, пока была замужем, было шесть детей — два Александра, два Володи, эти все умирали в младенчестве, пятой была сестра Лиза и последним я, Анатолий. Возможно, потому и уцелел, что согласно местным поверьям мне дали другое имя, чем умершим братьям.

Наша с Лизой мать Матрёна Алексеевна была неграмотной и грамоте в минимальном объёме научилась только в годы «культурной революции» 1937-1938 годов. Хозяйства, кроме козы и небольшого огорода, не имела, никакой помощи ни от кого не было. А жили мы в детстве в отчаянной нужде. Но мы, сестрёнка и я, оказались очень цепкими до учёбы и всячески чурались «улицы», коя и воспроизвела много шпаны из наших ровесников. Учились мы только на «хорошо» и «отлично». А главными проблемами были: вечное недоедание, нехватка топлива и добыча корма для козы Зинки, коя и спасала нас в особо трудное время военных лет.

Крыша и потолок в избе без конца протекали, на полу ставились корыта и тазы, из квартирантов были в основном пришлые мытари, с одним условием — добывать топливо.

Пытались к нам забраться воры, думая, что у нас после начальника-отца много барахла, которого и не было. Спасались тем, что заслышав шаги по подволоку, мать привязывала сенную дверь вожжами, оттуда — горничную дверь, а далее — за сундук. А дверь-таки рвали, но безуспешно. Сдаётся, что грабители приходили по наветам соседей.

Несмотря на всю «неумелость жить», мать наша отчаянно боролась за то, чтоб нас с сестрёнкой как-то накормить, одеть, и никогда не было случая, чтоб, идя с работы сама голодная, не принесла нам кусок. И придя, доставала из-за пазухи карточный паёк и в три часа ночи будила нас и делила кусочки хлеба.

Словом, отдавала нам все силы и душу, как квочка. И конечно, в этих условиях ей было не до личной жизни.

Зато и мы ей платили безграничной любовью и почитанием. Тем и выживали в суровейшие годы довоенных и особенно военных лет. Дай-то Бог, чтоб и у других были такие матери.

Мы никогда не платили ей огорчениями или грубостью. Она сама часто говорила об этом.

Сестра моя Лиза росла очень слабой физически, ради куска хлеба в годы войны работала ученицей, а затем фрезеровщицей на заводе «Молот», жаловалась на головокружения от голода и всё подумывала чтоб избавиться от мучений, сунув голову под фрезу. И неизвестно, как бы было, если б за спиной незримо не стояла душа матери.

После войны, конечно, стало чуток полегче; сестра умудрилась окончить Саратовский юридический институт, а впоследствии выйти замуж за лётчика транспортной авиации Рожок Ивана Ивановича и начала гарнизонное существование. От этой семьи пошло двое сыновей.

У меня тоже родилось двое сыновей. Супруга моя, Нина Ивановна, появилась в 1930 году на другом конце земли от Петровска — в селе Хороль Приморского края. Мы с ней познакомились во Владивостоке, когда учились: я — в Тихоокеанском высшем военно-морском училище (ТОВВМУ), а она в Дальневосточном политехническом институте (ДВПИ).

Предки супруги в XIX веке были переселенцами на Дальний Восток с Украины. Её дед, Семён Леонтьевич Галян, родился уже в Хороле, через год после его основания. А бабушка, Евдокия Ефимовна Шуть, приехала в село со своими родителями в возрасте трёх лет. Они в телеге со скарбом двигались на восток через всю страну. Да, живуч, предприимчив и энергичен наш народ! Войны, переселения, тяготы, лишения. А в итоге — освоенные земли, новые города, великая Держава.

Очень я любил бабку Евдокию. Первый раз завидя меня перед свадьбой в Хороле в военно-морской форме при полном параде, она запричитала: «Ой ты, внученька любимая, бросай ты его, пока не поздно! Утопнет ведь на лодках-то каких-то своих! Знамо дело, утопнет…». Когда, уже будучи офицером, я приезжал навестить тёщу, бабка Евдоха разыскивала меня, брала за ухо и вела по сельской улице, приговаривая: «Такой- сякой, ты пошто меня первой проведывать не явился». Потом начинались за нехитрым угощением неспешные разговоры с ней и дедом Семёном о людях, делах, истории, географии, урожаях и военно-морской мощи страны. Простые люди, рабоче-крестьянский класс.

Мать моей жены, Татьяна Семёновна Пидорченко, была малограмотной крестьянкой, но я мало встречал в жизни таких умных людей, какой была она.

Такова вкратце история ближайших предков и потомков рода моего.

***

В первый класс начальной школы № 6 города Петровска я пошёл в 1937 году в возрасте восьми лет, так как не было у меня до того обувки. Но уже с шести лет обучился чтению и читал газеты мужикам, на чём иногда и зарабатывал до рубля. Жадно читал всё, что попадалось на глаза, как голодный гусь. По образному выражению Максима Горького, «книги сделали меня человеком». Это в то время, когда многие сверстники пошли по тюрьмам. В школе учился только на «отлично», с четвёртого класса пытался сочинять стихи.

В период учёбы в первом классе тяжело заболел крупозным воспалением лёгких. Мать на салазках отвезла в больницу, где я попал в туберкулёзное отделение. А в период обхода больниц какой-то комиссией меня спрятали в… мертвецкую. И я хорошо помню лежащих рядом мертвецов, которых почему-то не боялся, а боялся дальней двери, через которую должен войти кто-то страшный. Так просидел посиневший всю ночь, а утром уборщица подняла большой шум, и меня, закутав в одеяла, отнесли в другую больницу. Там долго болел.

В 1941 году переведён в пятый класс средней школы № 8, где и учился по седьмой класс. Тогда началась Великая Отечественная война, мужики почти все пошли на фронт, вернулись домой не более трети из них. Учились мы в три смены, ибо основное здание школы было занято под госпиталь. И мы, с соседской девчонкой Валей, в сумерках добирались домой, а перед нами мелькали тени, коих с запада пригнал фронт. Но, как говорится, Бог миловал.

Училось мне легко. Во-первых, благодаря начитанности, а самое главное — почти фотографической памяти. Я никогда не учил правописание, синтаксис, морфологию или орфографию, но почти не делал ошибок в письменных заданиях, а всякие задачи по физике решал просто в уме, чем приводил в негодование одноклассников из эвакуированных москвичей.

Но учиться было и мучительно тяжело: сбочь от меня через проход сидела девочка, удивительно прелестная москвичка Эрочка, в которую я был тайно и безнадежно влюблён в свои 12-14 лет отроду. Страшно боялся того момента, когда поверх моего потрёпанного солдатского бушлата вдруг выползут вши. Всё время сверлила мысль: выползут или нет.

Второй мучительной проблемой был вечный голод. Даже по карточкам иждивенца очень сложно было получить хлеба из-за бесконечных давок в очередях. И мы с другом временами забрасывали связки учебников на чердак школы и на самодельных лыжах отправлялись в степь — искать, где курится парок из брошенных картофельных ям. Там была мёрзлая и гнилая картошка, оставленная мобилизованными на фронт. Мы лезли в эти ямы, вытаскивали гнилой картофель, из которого дома пекли лепёшки, дабы утолить голод. Но и это было редко.

Не лучше жилось и учителям. Были среди них женщины, ходившие в юбках из мешковины, крашенной чернилами. Но никто хихикать и не думал, ибо все понимали страшную тяжесть, навалившуюся на страну. За неимением тетрадей писали мы на обёрточной бумаге из снарядных ящиков.

Хочу подчеркнуть, что даже в то отчаянное и, казалось, беспросветное время, когда решался вопрос жизни или смерти для самого государства, оно заботилось о нас: по специальному распоряжению ГОРОНО на больших переменах выдавали по ложке горячей невероятно вкусной пшённой каши на масле. А мне, как «одному из лучших учеников и отчаянно голодающему» — аж две ложки (это уже ОБЛОНО).

Я опускаю всё остальное из тягот жизни военного периода. Всем было тошно. Летом 1944 года я приблудился в колхоз, где и кормился. В это же время попросил в школе характеристику и документы за седьмой класс, потому что вслед за своим одноклассником подал документы в Горьковское военно-морское подготовительное училище, хотя о море и флоте не имел понятия. А учителя плакали: «Куда ж тебе в училище! Посмотри на себя, ты ж доходяга…»

Но вызов в училище пришёл-таки. Моего товарища не приняли по зрению, а меня… зачислили.

В училище нам определили курсантский паёк. Через полгода произвели переосвидетельствование воспитанников, оказалось, что я… потяжелел на 16 кг, а вырос на 18 см.

В училище привлекали лучший преподавательский состав города Горького (видимо, из-за пайка). А начальником училища был капитан 1 ранга Беспальчев, из потомственных дворян. Он и зажёг в нас огонёк любви к флоту.

Учился я только на «отлично». Изучил классиков и французский язык, который преподавала также дворянка. Она мне носила читать из личной библиотеки книги Флобера, Мале, Гюго и других писателей.

Самым ярким событием для нас был шлюпочный поход на ялах от Горького до Сталинграда летом 1946 года. Сталинград лежал ещё в руинах, кругом торчали таблички «заминировано», а наспех отремонтированным был только знаменитый «дом Павлова». Были мы и в том подвале «Универмага», где сдавался фельдмаршал Паулюс. А по Волге ещё рвались вытраленные мины, на берегу же валялись искорёженные нефтебаки и остовы катеров.

В 1947 году я с группой других выпускников «подгота» был отправлен во Владивосток, для продолжения учёбы уже в Тихоокеанском высшем военно-морском училище (ТОВВМУ). Ехали мы туда на «500-весёлом» поезде-товарняке 18 суток.

Во время учёбы в ТОВВМУ мы обрели отличную практику, куда более настоящую, чем курсанты западных (ленинградского и бакинского) училищ. Их выпускников командиры кораблей считали «хлыщами». А мы умели делать всё, ибо были в «чёрных телах»: и мины ставить, и из орудий стрелять, и корабли доковать от ракушек и ржави. И никогда не унывали.

Памятен такой эпизод: был я отправлен в караул на станцию Первая Речка — охранять штабели училищного угля. Винтовка и 15 патронов, как положено. А хибару у поста занимали солдаты- рокоссовцы. В избушке накалено до жары. Сидят, размышляют насчёт того, чтоб выпить. Ко мне: «Сынок. Выпить хочешь?» Ну, какой же сынок откажется? «Пошли». А там, на путях стоял эшелон с китайской «ханжой» (спирт-сырец, о котором до сих пор не могу думать без содрогания). Нет, солдаты-рокоссовцы не полезли к горловине, они решали вопрос просто: из карабина в пузо цистерны. Струя. Набрали котелков. Заткнули струю чопом и в каптёрку. Тогда я вместе с ними хватанул одну или две кружки этого сырца. Меня на жаре стало мутить. Выбрался, лёг на снег. Промерз до хребтины. Обратно в каптёрку. Cнова мутит. Вырвало. Но ночь я долежал. А потом пришла смена, и я поплёлся в училище. Предварительно прихватив пару фляг (не принесёшь, морду набьют).

И пока шёл, стало мне самого себя до слёз жалко. И решил я… заболеть! Поваляться в санчасти, какая благодать! Иду под мостиком, где течёт Первая Речка, а был декабрь и вода в промоинах льда. Поскольку я решил заболеть капитально, то разулся и голыми ногами начал шлёпать по воде и ломать льдинки. Таким манером оттопал по ледяной воде где-то полчаса. Всё, заболевание гарантировано! Предвкушая непременную санчасть, пришёл в казарму, а мне однокурсники: «Принёс?» Я им две фляжки и — брык в койку.

Каково же было моё отчаяние, когда проснулся и даже чиха и насморка нет! Ну, не обидно ли, а? Вот что значит живучесть российская!

Помнится, опоздал я из отпуска, соответственно, был лишён очередного. Чтобы не болтаться без дела в училище, напросился на соединение подлодок: я-де только и мечтаю стать подводником. Направили стажироваться на лодку Щ-107. За неимением места пребывания в лодочной теснотище был матросами шестого отсека поселён в трюм за линию валов. Там и матрас подстелили.

А выбраться оттуда я мог только при полной остановке линии вала. Зато припухай хоть целые сутки! А мне братцы-подводники подавали туда харч и, о блаженство! — положенные полстакана кагора. Всё бы хорошо, но однажды лодка неожиданно вышла в море и вал заработал безостановочно.

Вот и проторчал за линией вала несколько суток, чем несказанно удивил командира ПЛ. И он мне дал лестную характеристику за хладнокровие и выносливость (это насчёт гальюнных нужд). Сказал: «Будешь настоящим подводником». Как в воду глядел. Я-то мечтал о надводных красавцах-кораблях, а всю морскую жизнь провёл на подводных лодках. Как бы то ни было, а закалку подводника я обрёл именно в плавании ПЛ Щ-107 уже потом, в августе 1949 года. Была, конечно, практика и на крейсерах, эсминцах, походы в Китай, Северную Корею.

В 1951 году мы были выпущены лейтенантами, и я, в силу того, что фамилия в конце алфавита, загудел на Камчатку, где и начал свою подводную карьеру общей продолжительностью почти 20 лет. Плавал на лодках типов «Щука», «Ленинец», «Сталинец» и более современных проектов 613 и 613-В, а также и других. Всего сменил примерно 15 подводных кораблей.

В процессе плаваний на лодках попадал в жестокие штормы, когда высота волн свыше 20 метров. Это ведь Тихий океан, а не Балтика, которую мы презрительно называли «Маркизовой лужей». Всё было, а главным был обретённый опыт — не бояться никаких трудностей.

Плавал близ Командорских островов, вокруг Камчатки, в Курильских проливах, вокруг Японии, в морях юго-восточной Азии и ещё где-то там. Свыше 8 лет командовал дизельными ПЛ и совершил множество тяжелейших походов на разведку и боевую службу.

Наиболее сложными и памятными из них были:

• в октябре-ноябре 1962 года, в период Карибского кризиса в Тихий океан на подходы к Токийскому заливу, где были жесточайшие шторма и на моих глазах тонули японцы;
• в середине 1963 года в период наиболее ожесточённой фазы «холодной войны» — на разведку учений 7-го флота США, где американцы нас застукали, гоняли 7,5 часа, бомбили, требуя всплыть и показать свою принадлежность. Тогда был повреждён лёгкий корпус нашей лодки С-141 и наверх ушло свыше 24 тонн соляры. Американцы посчитали ПЛ утопленной, поэтому и оставили район. Но мы выкрутились. Зато, продолжая выполнение задач разведки, в том же походе проникли в ордер другого (противолодочного) авианосца США и произвели по нему 4 условные торпедные атаки, и также незамеченными выскользнули. Лодка возвратилась в базу на 3 суток позже последнего установленного срока, вся в тине и ракушках, с искорёженным корпусом. Но орденов никто не получил: в те года дизельный подводный флот был у Главкома ВМФ СССР С. Горшкова в «пасынках», а в любимцах — флот атомный;
• в 1969 году, уже старшим похода, я на той же С-141 совершил свой последний поход в Жёлтое море для разведки ВМС Китая. Он был подготовлен с грубейшими нарушениями в первую очередь командиром бригады Радушкевичем. В результате при первом же срочном погружении был провал на аварийную глубину; в Восточно-Китайском море вышла из строя система гидравлики и пришлось ложиться на грунт для полной переборки пневмогидроаккумуляторов; в Жёлтом море лодка лишилась тяги вертикального руля. Опять трижды ложились на грунт для ремонта привода его в ночных всплытиях. Короче говоря, своим опытом я помог «притащить» ПЛ в базу и тем спасти экипаж.

Но не бывает худа без добра: на основе этого и анализа походов других подводных лодок, уже как офицер штаба эскадры, я разработал два важных документа:

• некоторые тактические рекомендации по ведению боевых действий в мелководных районах. Этот документ принял скандальный резонанс на двухсторонней командно-штабной военной игре в Минобороны СССР под руководством маршала Соколовского. Им воспользовался Генштаб Вооружённых сил для «разгрома» командования Военно-Морским Флотом, которое оказалось совершенно неготовым для войны против Китая;
• наставление для командиров подводных лодок, иронически названное «Букварь подводника», с обобщением опыта боевой службы ПЛ против ВМС США, Японии и Китая. Этот «букварь» стал настольным «катехизисом» для целого ряда поколений подводников-дизелистов ТОФ и других флотов, в альтернативу той казёнщине, что «спускалась» чиновниками Главного штаба ВМФ.

В 1968 году, получив заболевание почек, я перешёл на штабную работу, где продолжал анализировать опыт боевой службы эскадры подводных лодок. В 1970 году, неожиданно для себя был «выдернут» из эскадры и назначен на должность первого заместителя начальника разведки Тихоокеанского флота.

Будучи по натуре беспокойным человеком, начал создавать направление разведки подводных сред. Такого ранее не существовало вообще, стало ясно, что американцы опередили нас в этом отношении, по крайней мере, на полтора десятка лет.

Был первым лицом на флоте, кто «нащупал» замысел тайной операции ЦРУ США под кодовым названием «Операция «Дженифер»» по подъёму нашей погибшей подводной лодки стратегического назначения «К-129». Позднее вокруг этой операции возник международный скандал. Он достаточно освещён в целом ряде публикаций.

В 1978 году перешёл в органы оперативного планирования, в систему штаба Камчатской военной флотилии (КВФ).

На КВФ в должности первого заместителя начштаба — начальника оперативного отдела — занимался организацией всех видов обороны стратегически важного объединения — флотилии атомных подводных ракетоносцев Тихоокеанского флота — и разработкой планов операций в северо-западной части Тихого океана на «особый период». Эти планы признаны лучшими на флоте и в Ставке войск Дальнего Востока.

За доклады и разработки по оценке противостоящих «вероятных противников» (ВМС США, Японии и Китая) и предложения по боевому применению своих сил получал высшую оценку маршалов Куликова В.Г. и Ахромеева С.Ф. По личному ходатайству последнего мне было присвоено звание — контр-адмирал. Поскольку я не имел академического образования, это вызвало бурную реакцию в армейских и флотских кругах. Именно тогда получил прозвище — «адмирал от сохи», чем вообще-то горжусь.

В 1985 году переведён по службе в Ставку войск Юго-Западного стратегического направления (Кишинёв), где занимался планированием использования сил Черноморского флота в боевых операциях на Средиземноморском театре военных действий. В 1988 году, одновременно с ликвидацией Ставки в ходе «перестройки и нового мышления», я ушёл в запас.

В общем прослужил в Военно-Морском Флоте свыше 44 лет с учётом подготовительного училища, из них 41 год на Дальнем Востоке.

С уходом в запас, затем в отставку занимался общественной ветеранской и писательской деятельностью, пока из-за резкого обострения политической обстановки мне не пришлось уехать из Молдовы.

Всего за ветеранские годы выпустил ряд книг и монографий, в том числе: книги стихов «Моряна», «Девятый вал», «Солёные ветры»; в прозе — повесть «Приказано соблюдать радиомолчание», сборники рассказов «Морские бывальщины», «Жизнь в перископ» и другие, монографию «Дизельная подводная эпопея», очерк «За кулисами операции ЦРУ США «Дженифер»». Отдельные произведения включены в серию книг «Российская маринистика».

В 2000 году за работу в патриотическом воспитании молодежи на «малой родине» удостоен звания «Почётный гражданин города Петровска и Петровского района» Саратовской области.

За долгие годы жизни и службы побывал в самых отдалённых местах — Командорские острова, Курилы, Колыма, Якутия, Камчатка, Уссурийская тайга, а из зарубежных стран — Китай, Северная Корея, Япония, Республика Тайвань, Египет, Тунис, Болгария, Венгрия, Италия, Германия. Участник международных конгрессов ветеранов-подводников всех стран мира (2000, 2001, 2002 гг.).

Плавал на парусном барке «Седов».

Такой мой жизненный путь. Моя супруга Нина Ивановна — геолог, провела в горах Дальнего Востока в общей сложности почти 35 лет. Ныне — пенсионерка. Два сына: Вячеслав (ныне — Президент Республики Саха (Якутия) и Андрей (строитель), трое внуков и внучек, один правнук, бойкий джентльмен четырёх лет с пиратскими наклонностями.

***

В заключение хочу упомянуть лишь об одном событии своей жизни и службы.

В 1965 году подводная лодка С-141, которой я командовал, всплыла с глубины в условиях жестокого шторма в заливе Петра Великого. Обнаружилось, что вырван из гнезда и утерян носовой аварийный буй. Для того чтоб кабель буя не намотать на винт, пришлось уходить под берег в районе мыса Гамова. Возникла крайне неприятная для всей нашей бригады ПЛ ситуация: полностью боеготовая лодка лишалась права числиться в боевом ядре, пока не будет установлен новый буй. Но такие буи изготавливаются штучно и не взаимозаменяемы. Были случаи, когда потерявшие один из своих аварийных буёв лодки обшаривали прилегающие воды острова по несколько недель и… безрезультатно. Более дурацкой ситуации не могло быть. Получалось, что кто-то за нас должен внепланово нести боевую службу.

Пришло в голову достать из своего походного чемоданчика стопку древних книг — описаний в навигационно-гидрографическом отношении района северной части Японского моря, которые составлялись, по крайней мере, 100 лет тому назад мореплавателями парусного флота. Взяв на вооружение наставления мудрых штурманов XIX века, был рассчитан возможный дрейф буя (а утонуть он не может) за истекшие сутки плюс последующий дрейф за то время, когда надо идти до района начала поиска. Выходило: буй должен болтаться в волнах где-то близ территориальных вод Японии. А на нём — бортовой номер нашей лодки и, если японцы его выловят, то сразу поднимется шум на всю Азию: советские подводные лодки болтаются и шпионят в водах Японии.

И вот, по штурманскому расчёту течений и дрейфов мы вышли в район поиска. А до точки идти ещё сутки; расчётное время прибытия 8.00 следующих суток. Мы пришли на 10 минут раньше расчётного срока: буй болтался прямо по носу. То есть мы пришли «на укол».

Когда штаб эскадры доложил о случившемся командованию Тихоокеанского флота, то начальник штаба флота приказал на всякий случай пригнать на пирс санитарную машину, чтоб отправить нас в психиатрию.

Но «санитарка» не понадобилась. Командир бригады капитан 1 ранга Ф. Воловик лично ощупал буй в гнезде и только тряс головой: «Ну, вы и даёте! Ваше дурацкое радио — снялся с якоря иду в открытое море искать буй — наделало шороху на КП флота».

Но по-другому ни я, ни мой экипаж поступить не могли. Не могли подвести всю бригаду и флот. Так нас учили наши наставники — «отцы»-командиры времён Великой Отечественной войны.

Анатолий ШТЫРОВ,
контр-адмирал в отставке,
14 января 2004 года, г. Москва