«Сейчас, на склоне жизни, могу с чистой совестью сказать: я был слабым человеком, но судьба толкала меня на самое трудное, и я был вынужден преодолевать это трудное. Но могу заявить, что для своего Отечества сделал всё, что мог. Притом – бескорыстно. А если кто считает, что он мог бы больше, так пусть сделает это…»
Редкое по искренности и чувству собственного достоинства признание принадлежит человеку, вышедшему из самых что ни на есть низов советского простонародья, но одарённому столь разнообразными талантами, столь сильной волей и такими нравственными основами, что, читая его книги, невольно приходишь к выводу: если Россия сможет в настоящем и будущем воспроизводить людей такой породы, то она не пропадёт никогда.
***
Поскольку и как литератор, и как человек Анатолий Тихонович Штыров мало известен нашему читателю, то мы обозначим основные вехи его незаурядной судьбы.
Родился Анатолий Штыров 6 марта 1929 года в г. Петровске Саратовской области. Жестокая нищета, безотцовщина, естественно, наложили отпечаток на все ранние мироощущения. Сочинять стихи начал с четвёртого класса.
В 1944 году, в соответствии с указом Сталина подбирать беспризорников, попал в Военно-морское подготовительное училище (г. Горький). В процессе учёбы изучил французский язык.
В 1947–1951 гг. – Тихоокеанское высшее военно-морское училище (г. Владивосток). В процессе учёбы изучил английский язык.
С 1951 года – Камчатка, служба на подводных лодках, на которых проплавал 18 лет, из них 8 лет командиром.
Совершил большое число походов на разведку и боевую службу в годы «холодной войны» и жестокого противостояния двух систем, когда неоднократно приходилось действовать в экстремальных условиях, выходя из, казалось бы, безвыходных ситуаций.
С 1968 года офицер морской разведки, а с 1970 года – один из руководителей разведки Тихоокеанского флота СССР.
С 1978 года – офицер по планированию боевых операций ВМФ в системе оперативно-стратегических штабов.
В феврале 1983 года А.Т. Штырову присвоено воинское звание контр-адмирал. Награждён тремя орденами и многими медалями. В общей сложности прослужил в ВМФ 44 года, из них на Дальнем Востоке – 41 год (Камчатка, Совгавань, Приморье).
Имел прозвища: от подводников – «Неулыба»; от разведчиков – «Штирлиц»; от командования – «Последний из могикан». В 1992 году по инициативе ветеранских кругов, как бывший противник в «холодной войне», был приглашён в Китайскую Республику Тайвань, где был награждён знаком «Почётный подводник ВМС Тайваня».
На протяжении почти 40 лет сочинял стихи (для себя), о чём сослуживцы не имели понятия. Множество стихов из-за неустроенности жизни потеряно.
Автор книг стихов «Моряна», «Девятый вал», «Солёные ветры», в прозе – «Приказано соблюдать радиомолчание», «Морские бывальщины», изданных небольшими тиражами в конце девяностых и начале двухтысячных годов.
За свои публикации был объявлен лауреатом литературных премий Андрея Первозванного и «Золотой кортик».
Жена – геолог-дальневосточница. Проработала 35 лет на Колыме, в Якутии, в горах Сихотэ-Алиня, на Камчатке.
Имеет двух сыновей.
* * *
У Анатолия Тихоновича Штырова, как у подводных лодок, которыми он командовал, было как бы две жизни. Одна – внешняя, на поверхности. С уставами военно-морской службы, с постоянным ощущением присяги, долга и командирской ответственности, с окружением вышколенной, блестящей команды морских офицеров и матросов, с блеском шевронов, наград и званий, с парадной формой, с великими обворожительными традициями русского флота.
И другая жизнь, как у подводной лодки, стоящей на боевом дежурстве в глубинах Мирового океана, с почти никому не известным местонахождением, с тайными заданиями, которые надо выполнить в окружении враждебных кораблей. Это была другая половина его судьбы – литературная, поэтическая, скрытая от глаз высшего начальства, от публики и, к сожалению, не известная в литературной среде.
Читаешь стихи этого необыкновенно одарённого человека, самородка, подобного молодому Александру Твардовскому или Павлу Васильеву, и понимаешь: до чего же талантлив русский человек, стихи которого перебираешь, как необработанные драгоценные камни, которые вроде бы заключены в наплывы известняка, в пустую породу, но нет-нет да и вспыхнут и высветят глубины народного сознания, и выразят поэтическим словом глубочайшие человеческие чувства. Вовремя бы ему пожить в честной и талантливой литературной среде, рядом с Николаем Рубцовым, Вадимом Кожиновым, Юрием Кузнецовым – мог бы стать Анатолий Штыров известным русским поэтом и властителем дум. Иногда мне казалось, что иные его стихи написаны «не испорченным литературной жизнью» Александром Твардовским. Но не будем долго рассуждать о стихах, их читать надо. Тем более что они родились из сплава таланта с русским характером, сплава с присадкой офицерской чести, совести, бескорыстия и ненависти ко всякому ренегатству, ко всякой бюрократической мертвечине.
Обслуживающий персонал демократии, её апологеты и лакеи – познеры, млечины, сванидзе и прочие много лет подряд по всем программам, отданным в их распоряжение нынешней российской властью, долбят, как попугаи, что советские люди – это «совки», «винтики», «тупые исполнители», лишённые своего лица, своего мировоззрения, своей индивидуальности.
Да одно явление Анатолия Штырова камня на камне не оставляет от лжи этих болтунов и борзописцев.
* * *
Разрушение великой страны и небывалого в истории советского многонационального общества стало личной трагедией Анатолия Штырова.
Тем и жили. Строили не сказку,
А простой хороший тёплый дом, –
Отмечали Первомай и Пасху,
По земле ходили не в опаску,
Детям отдавали свет и ласку
И кормились праведным трудом.
Так пишет в стихотворении «Светлое Христово Воскресенье» бывший беспризорник, спасённый заботами новой власти, ставший при ней адмиралом, талантливым поэтом и даже своеобразным историком и идеологом советского строя.
Как-то обходились без богатства;
Так уж вышло – не было его, –
Было человеческое братство,
С гордостью за честное гражданство –
Родины великое пространство
Было, и не стало ничего.
Культ долга перед Родиной, суровый, но благородный аскетизм военно-морской службы на подводных лодках, гордость за великую державу – вот главные личные темы поэзии Анатолия Штырова, который в 60–80-х годах был одним из самоотверженных солдат великой «холодной войны», которую вёл Советский Союз, обороняющийся от хищного колониального Западного Мира.
Забрав лейтенантские шмотки,
Вошёл я в железную твердь,
На тесной и старенькой лодке
Моя началась круговерть.
И были на это причины:
Мы в нуждах земных рождены
И связаны связью единой –
Моралью минувшей войны.
Мораль та пряма и несложна –
Не пяль благородство своё,
Просящему дай безотложно
И бей беспощадно ворьё!
Конечно, эти нравственные заветы были смешными и наивными в 90-е годы прошлого века, в эпоху «великой криминальной революции», но сегодня и в обществе, и особенно в армии и на флоте они становятся всё более востребованными, и потому поэзия Анатолия Штырова достойна того, чтобы зажить новой жизнью.
Нельзя без душевного волнения читать его стихотворение о том, как его друг Саня, командир подводной лодки «Щука», ушёл в поход, а в это время его жена дома родила ему двух близнецов. Всё бы хорошо, но жить новорождённым с матерью было негде и тогда морское лейтенантское братство срочно сложило новому семейству землянку, так же как наши предки бывало за сутки по законам «обыденки» ставили часовню или небольшую церковь. Это было сделано и по-русски, и по-советски, и молодая семья стала опекаемой всем секретным морским гарнизоном:
Наладить дымящую печку,
Ступеньки в заносах пробить,
Проверить коробку-аптечку,
Дровишек каких нарубить…
Только так, благодаря братской взаимопомощи на краю Камчатской земли мы могли в то время выстоять в «холодной войне». Стихи Анатолия Штырова порой сочинялись в совершенно исключительных обстоятельствах, как это случилось однажды ночью, когда командир подводной лодки вышел на морской берег и к нему прибился одинокий пёс, с которым тот ведёт молчаливый разговор о жизни:
Я эту ночь провёл на берегу,
Сидел, курил, уйдя с измятой койки,
И слушал гул, протяжный моря гул.
А ты, конечно, шарил на помойке.
Здесь, на краю заброшенной земли,
Не ведая крутой науки боя,
Немеркнущую славу обрели
Простые безызвестные герои.
Да, в «холодную войну» «простые безызвестные герои» уходили на боевую вахту в глубины Мирового океана на долгие месяцы, и только так можно было сохранить мир на планете. И как болело сердце отважного моряка, когда он понимал, что эти подвиги едва ли будут оценены в эпоху демократии и рынка!
Придёт закономерная пора,
И новое, слепое поколенье
Всё, ярко пережитое вчера,
Повыбросит без тени сожаленья.
Но слава Богу, что «новое поколенье» русских людей в Крыму на Севастопольском рейде и в Сирии на российской морской базе может по-настоящему оценить слова и чувства русского лейтенанта, вышедшего на берег моря и поверяющего свои мысли бездомному бродячему псу, как лучшему другу… А многие стихи Штырова той эпохи воспринимаются сегодня, как подлинные документы грозного и великого времени:
Боялся враг! Осиное гнездо
Гудело так, в эфире было тесно –
И янки, и потомки бусидо,
И новые потомки Поднебесной.
И до сих пор нет атомной чумы
Лишь потому, что там не спали мы…
Где-то на этих пустынных и северных берегах до сих пор стоит памятник погибшим в катастрофах героям-подводникам, о котором старый адмирал пишет с высокой трагической нотой:
А там – друзья, которых больше нет.
Растаял след отваги незабвенной.
Они – на дне. И миллионы лет
Не тронет их теперь дыханье тлена.
Их, родине списавшей не в укор,
Американцы ищут до сих пор.
Списавшей ли? Там памятник стоит
У пирса, кособокий и щербатый,
Его слепили из бетонных плит
Солдаты гарнизонного стройбата.
Сварили рубку из листовой жести,
И сурик не жалели. Всё по чести.
Подводному отдали кораблю
Дань местные народные умельцы,
А жёнам их собрали по рублю,
Так на Руси сбирали погорельцам.
А бронза – та на идолов нужна:
Большой расход, великая страна!
Трагический звук поэзии Анатолия Штырова почти всегда перекрывается чувством исполненного долга перед Родиной, приказание которой для него, прошедшего путь от курсанта военно-морского училища до адмирала, уважаемого даже врагами – профессионалами своего дела, является высшей наградой. А ведь его служба Родине была такова, что он со своим экипажем не раз мог попасть в графу «без вести пропавших».
Я помню, как острые жала,
В глаза наведённые дула,
Как лодка себя обнажала
И в пене в мгновенье тонула.
Враги нас гоняли жестоко
В глубинах. И это бывало.
Но позже последнего срока,
А всё-таки лодка всплывала.
Конечно, любой поэт, в какой-то степени и философ, и историк. И недаром в своих стихах Анатолий Штыров задаёт себе беспощадные вопросы, на которые, порой, у него нет ответа.
Я вижу минувшего тени,
Сжимается сердце в тревоге
При виде пустых деревенек
У самой железной дороги.
За землю за скудную дрались,
Господ поднимали на вилы.
Зачем? Чтобы ныне остались
От дедов и бабок могилы?
Стояли здесь насмерть солдаты.
Земля их как мать принимала.
Так чем же она виновата?
Рожала ли хлебушка мало?
Служил тебе верно, Россия.
Наград мне за это не надо.
В твои полустанки глухие
Вернулся я. Вот и награда.
Устают народы, устают люди, устают сердца, устаёт душа поэта от бесконечной борьбы за кусок хлеба, за глоток свободы, за существование.
Торопятся чёрные крыши
Напомнить из детства картины.
Хочу я увидеть мальчишек,
Гоняющих вскачь хворостины.
Хочу веснушчатых девчушек
Увидеть в застиранных платьях,
Принять кукованье кукушек
С берёзками вместе в объятья.
Множество больших и малых пророчеств разбросано в стихах Анатолия Штырова:
Море, с юности мной завладевшее море,
Твой я пленник и раб до последнего дня.
Если реквием ты заревёшь на просторе
Для седых моряков – не забудь и меня.
От этих слов сжимается сердце, но героическая струна, звучащая в душе поэта, всегда рождается из глубины народной жизни и помогает ему в любое паучье, особенно ельцинское время:
Пускают слезу колченогие деды,
Припомнив, как мяли хребтину врагу,
И ждут от державных в знаменье Победы
Медальку, а может, ещё и деньгу…
Всплакнут под медальку свою старушонки,
Что вынесли тяжесть под стать мужикам,
Как били в слезах фронтовички-девчонки
Врагов – по зубам, а своих – по рукам.
Конечно ж, была ваша жизнь небогата,
Но к старости вам полагался кусок…
А ныне завидуйте тем, кто с гранатой
Вставал из окопа в последний бросок.
1994
Наша жизнь настолько противоречива и коварна, что в иные минуты душа поэта, прошедшего «огни и воды, и медные трубы», впадет в отчаянье при мыслях о будущем Родины, которое он выражает скупыми солдатскими словами:
Погрязла ты в духовной мгле,
От неустроицы угрюмая,
И на «останкинской игле»
Сидишь, о будущем не думая.
Твой путь распада вещно зрим.
Ты на алтарь закланья подана,
Как Карфаген, как Древний Рим.
Но те дрались! А ты запродана.
Грядёт вселенский передел.
Там, впереди – разборки грозные.
Я б новых гуннов не хотел,
А ты?.. Проснёшься ли? Не поздно ли?
1995
Но в конечном счёте вера в судьбу России, в судьбу её народа, в русский характер преодолевает у бывшего курсанта, у командира подводной лодки, у контр-адмирала, благословлённого великим маршалом Ахромеевым, смертный грех отчаянья и даёт силы поверить в будущее великой России, в то, что она соберёт в своё гнездо детей, разбросанных по белому свету, и скажет миру своё последнее спасительное слово:
И если ты ног пред врагом не подломишь
И встанешь, Россия, из новой зари,
Ты всех порастерянных в мире огромном,
Как вдовая мать, под крыло собери.
1997
Как бы радовался старый моряк, узнав, что Крым, Севастополь, Чёрное море и Черноморский флот – собраны под крылом России! Стихотворение, перекликающееся с другим, тоже полным отчаяния и презрения:
Придёт пора, Россия-мать,
И на дымящихся развалинах
Потомки будут проклинать
Тебя и звать второго Сталина.
Бегут, как крысы с корабля,
Халдеи с душами протухшими,
А пьяный кормчий у руля
Вращает глазками опухшими.
* * *
Анатолий Тихонович Штыров – не только поэт, но замечательный глубокий историк – был и остался цельным и страстным патриотом своей Родины. И всех, кто ренегатствовал и разрушал Советский Союз, считал своими не только мировоззренческими, идейными, но почти личными врагами. Об одном из них – Александре Исаевиче Солженицыне – он высказался не только со всей армейской прямотой, но и с безупречной аргументацией, достойной объективного и профессионального историка. Его аргументы настолько значительны и серьёзны, что их необходимо пустить в научный оборот, поскольку фигура Солженицына до сих пор вызывает споры, и его имя в истории окончательно не устоялось, если вспомнить недавние книги о Солженицыне Сараскиной и Бушина или то, как критик Бондаренко, имеющий репутацию патриота, переплюнул ярую демократку Сараскину и объявил его «пророком» и «планетарным писателем».
Вслед Бондаренке наш премьер с подачи вдовы Солженицына сделал подарок школьникам – не без его прямого давления ведомство Фурсенко включило «Архипелаг ГУЛАГ» в обязательную программу по истории страны для старшеклассников.
… В 1952 году жена флотского лейтенанта Штырова, окончив институт и став геологом, получила предписание немедленно ехать на работу в небезызвестную систему «Дальстрой», в Магадан. Оттуда её направили на отдалённый участок, находившийся возле якутского посёлка Хандыга. Там, в Хандыге, и родился их первенец.
Пришедший из похода в свою Камчатскую бухту лейтенант, узнав о случившемся, отпросился у начальства и бросился к жене с сыном. Все две тысячи километров он, пересаживаясь с одной попутки на другую, добирался до посёлка Хандыга холодным летом 1953 года, когда все дороги и тропы, ведущие на Запад, были оккупированы уголовниками, только что освободившимися по Большой Ворошиловской Амнистии… За эти две тысячи километров лейтенант выслушал от попутчиков и встречных множество страшных рассказов о том, сколько тут, на «планете Колыма», зарыто людей. В ответ на его вопросы они говорили ему приблизительно так же, как шофёр полуторки-самосвала Семён: «Поговаривают, мильёнов десять… – кто, конечно, ведёт счёт. А мы простые, где нам… Но вот эта дорога. На костях, это точно. Я свидетель…»
Счёт дальстроевским костям вёл Солженицын и выставил этот счёт сталинской эпохе в «Архипелаге», о чём Анатолий Штыров в главе «Страна Колыма» написал так:
«Много позже… адмирал в отставке вновь и вновь перечитывал солженицынского «Архипа», шаламовские «Колымские рассказы» и вспоминал откровения кадыкчанского шофёра Семёна, он понял, что привирали все трое – всяк по-своему.
Так, шофёр Сема всерьёз уверял попутчика, что там, в подземелье кайлал золотую руду вместе с Константином Рокоссовским и в знак достоверности предлагал проверить – у Рокоссовского родимое пятно под левой лопаткой. Как будто лейтенант мог это проверить.
Привирал потому, что всё расползалось во времени: этот Семён кайлал «жилку» в конце войны, после 1943–1944 годов, а Рокоссовский уже в 1942 году сражался под Сталинградом. Но эта семёновская вина была малюсенькой: уж очень ему хотелось побыть в одной шахте со знаменитым человеком. Так сказать, стать причастным к бытию славы.
Но гораздо более врал Александр Солженицын (этот «апостол правды» с подозрительной бородёнкой); врал потому, что вся его статистика исторически-лагерного повествования в «Архипелаге ГУЛАГ» крутилась вокруг расстрельной паукообразной «пятьдесят восьмой» статьи (КР, КРД, КРТД, ЧСИР и проч.); получалось, что
огромные потоки осужденных и невозвращенцев шли по этой статье, в его повествовании – это десятки миллионов судеб.
А из документальной статистики НКВД известно, что по уголовным статьям (воры, грабители, насильники, растратчики, несуны и летуны) шло свыше 85% осужденных. И если это так, а это так, то общий многомиллионный поток заключённых разбухал до такой степени, что становился в численном выражении чуть ли не больше всего населения страны. Совершенно очевидна солженицынская лживость.
Между тем есть добросовестные, но неслышимые исследователи истории Колымского края, которые на основании изучения документальных архивов НКВД и других первоисточников свидетельствуют о совершенно иных цифрах.
Как известно, поглощавший рабочую силу зэков «Дальстрой» функционировал с 1939 по 1953 год. За неимением других средств сообщения, подачу рабсилы в виде зэков в порт Нагаево (через порты Ванино и Находка) обеспечивал единственный оборудованный транспорт «Джурма» (а в последующем и «Колыма»), способный принять в трюмы до 2 тысяч заключённых. Сезон навигации в Охотском море – июнь–ноябрь, то есть 6 месяцев в году; челночный рейс туда и обратно – не менее 15 суток, следовательно, транспорт мог сделать не более 12 рейсов за навигацию и доставить на колымскую землю до 30 тысяч человек «спецконтингента».
А два парохода (они никогда не функционировали одновременно) – до 60 тысяч человек. То есть за 17 лет бесперебойного функционирования (без задержек на шторма, туманы и проч.) – всего до 510 тысяч человек, а реально – до 375 тысяч заключённых. Архивы «Дальстроя» в Магадане показывают, что за вышеуказанный период в порт Нагаево был принят «спецконтингент» в 371 тысячу заключённых. Но отнюдь не 10 миллионов, как твердила «лагерная бухгалтерия» в изысканиях демписателейсвидетелей Варлама Шаламова, Анатолия Стреляного, Ольги Шатуновской и Александра Солженицына. Лжесвидетелей, если уж говорить о грустной правде. А ведь кроме «спецконтингента» на колымскую землю направлялись и «вольняшки» (геологи, строители, изыскатели, лётный состав, врачи и т. п. и, наконец, охранные войска); всего – до 120 тысяч человек. Следовательно, по максимуму на Колыме никогда не могло быть более 500 тысяч человек. А отсюда – «потери», если считать, что все 100% не возвращались, что уж явная чушь.
Из статистики, кроме того, известно, что до 1940 года из доставленных на Колыму заключённых составляли: «политические» – до 5%, «бытовики» – до 50%, уголовники – до 45%. В период 1944–1952 годов статистика изменилась: «политические» (болтуны и агитаторы) — до 1%, «бытовики» (растратчики, несуны, спекулянты, аферисты и пр. ) – до 25%, ошмётки войны (бандеровцы, власовцы, «зелёные братья», пособники оккупантам и буржуазно-кулацкий элемент из западных регионов) – до 30%, уголовники (бандиты, воры, насильники и прочая публика) – до 40%.
А если подытожить, то «совесть эпохи» Александр Исаевич соврал ни много ни мало, а в 15 раз (как и при описаниях ужаса раскулачивания в 1929–1931 годах – тоже в 15 раз). А отговорка есть: «…мне не достало документов, и я по свидетельствам жертв-очевидцев». А жертвы имеют свойство преувеличивать, и очень даже здорово преувеличивать…
Несмотря на это, при возведении в 1996 году, аккурат перед президентскими выборами, гигантского памятника жертвам ГУЛАГа в Магадане было заявлено, что «вот на этом самом месте был концлагерь, в котором погибли не менее 700 тысяч заключённых», а всего по Колыме опять-таки – 10 миллионов. Гигантский памятник ставил известный Эрнст Неизвестный, а при сём присутствовал и витийствовал «гуру сибирской демократии» Виктор Астафьев.
Конечно, неискушённым слушателям вряд ли было известно, что в те поры всё население Хабаровского края (а Колымский край входил туда) составляло менее миллиона, а всё население Дальнего Востока – около трёх миллионов человек, которое тоже надо было кормить.
Таково коварство солженицынской статистики, претендующей на историческую правду. Александр Исаевич утаил, что в 1945 году на Лубянке он был, без особого с его стороны упорства, завербован в «сексоты» и получил агентурную кличку «Ветров», и этот листочек был аккуратными гэпэушниками подшит в его тюремное дело.
Впрочем, во втором, доработанном издании «Архипа» (повидимому, под подозрительными уколами сохранившихся свидетелейсолагерников) Александр Исаевич подправился и включил в своё жизнеповествование полупризнание, что да, он был принудительно, под недвусмысленной угрозой «вышака» завербован, подписал листок и был окрещён кличкой «Ветров», но никогда! слышите, никогда! не работал на лагерных «кумов», прикинувшись малопамятным идиотом-придурком.
Между тем есть «документик» – личный донос стукача Beтрова в 1952 году «куму» в Карлаге о готовящемся там восстании. По этому доносу в Карлаг прибыл летучий отряд «краснопогонников», который без всякого предупреждения открыл огонь по толпе зэков во время их построения перед разводкой на работы, где было убито свыше 200 заключённых. А «товарищ Ветров»… за сутки до того исчез и… появился в Костромском лагере щадящего режима.
Видимо, Александр Исаевич не знал, что о его расстрельном доносе сохранены документы и хранятся они в укромном месте, либо в каждом лагере были свои «сексоты» с тайной кличкой «Ветров». В последнее, однако, верится плохо, ибо секретно-оперативный учёт в ведомстве «товарища Берии» всегда был на высоте, а любезный автор был завербован не в какой-нибудь захудалой «шарашке», а в самом центре, на Лубянке, следовательно, был «централизованный», спущенный сверху «сексот». А к таким прислушивались особо…».
***
Вот короткое историческое исследование, написанное с кожиновской дотошностью. Вот таким встаёт из размышлений контр-адмирала образ «пророка», «совести России», «планетарного писателя».
А закончить своё послесловие к стихам Анатолия Тихоновича Штырова я хочу его словами из предисловия к книге «Морские бывальщины». Слова эти и со стихами согласуются:
«Всё пережитое, увиденное и услышанное автор стремился доподлинно изложить как голос стремительно уходящего прошлого. Наверное, внимательный читатель заметит невольные ностальгические нотки. Да, в те времена существовала неустроенность быта и службы, отравляли жизнь подлецы и карьеристы, ловкачи и демагоги. Но как много было истинно святого, честного, добропорядочного! А главное – были и жили люди, в своей массе добросовестные и честные. Они, как могли, несли службу, исполняли свой патриотический долг перед часто не очень-то внимательной к ним Родиной…»
Станислав КУНЯЕВ
2002.