Мой Штыров

Коренастый, широкоскулый «Дед» (так я его назвал про себя), крякнув, сел на ни­зенький, страшный, драный, неудобный диван, стоявший напротив моего рабоче­го стола, впёр в меня острый взгляд из-под лохматых бровей и спросил: «А зачем надо было меня хоронить, да ещё под чужой фа­милией?».

Голова, прочно сидящая на широких плечах, глубокие морщины на суровом лице, растрёпанные остатки шевелюры и мешковатые движения выдавали серьёз­ный возраст визитёра. Но на покойника он явно не походил.

Мне, тогда капитану 3 ранга, новоис­печённому редактору отдела очерка и публицистики журнала «Честь имею», больше известному читателям старшего поко­ления как «Советский воин», стало как-то не по себе. Память судорожно перебирала страницы, на которых журнал мог раз­местить материал о чьей-то смерти. Но никаких ассоциаций не возникало.

Некрологов мы не печатали. Для журнала, со сложившимся к тому времени трёхмесячным циклом подготовки очередного но­мера, этот жанр, как считалось, исключался в принципе. А тут ещё и под чужой фамилией…

Может, «Дед» что-то перепутал?

Но «Дед» продолжал пристально смотреть на меня в ожидании ответа.

Будут идти годы, и впоследствии, всякий раз, встречаясь с «Дедом», я буду удивляться свежести памяти, железной логике и необычайной глубине его взгляда на события и факты жизни, суверенности, если так можно выразиться, его оценок явлений и людей, олицетворяющих эти явления. Перепутать он ничего не мог.

Но это понимание придёт потом. А в тот погожий день ранней осени 1995 года я ещё не представлял, с кем имею дело.

***

Мало того, несовершенство моей памяти не позволяло вос­произвести тот факт, что двенадцатью годами ранее этот острый взгляд уже осматривал меня, в то время — лейтенанта из экипажа сторожевого корабля (СКР-55) 173-й бригады противолодочных кораблей Камчатской военной флотилии (КВФ).

Сторожевик тогда обрёл на флотилии известность тем, что получил несколько пробоин в кормовой части корпуса, пытаясь в пятибалльный шторм взять на буксир артиллерийский щит (плавающую мишень для артиллерийских стрельб), потерянный другим кораблём при буксировке. Многотонный щит несколько раз ударил в борт сторожевика. Одно из отверстий образовалось прямо над кроватью, отведённой для курсанта-стажёра в мич­манской каюте по правому борту. Будь курсант в кровати, удар пришёлся бы ему в голову. Но всё обошлось.

Позднее я написал об этом случае в газете «Тихоокеанская вахта». Очерк был посвящён отважным действиям двух Алексан­дров — матросов Уразалинова и Гофмана, которые высадились на пляшущий в волнах щит и закрепили на нём буксировочный трос. Это могло стоить им жизни. Прыжок в темноту на скольз­кую, пляшущую палубу щита, который то появлялся выше борта сторожевика, то проваливался в чёрную океанскую бездну. Не­сколько минут тяжёлой работы по выборке и закреплению сталь­ного троса. Прыжок обратно. Недолёт. Вис на руках, удержание за ватервейс. Рывок. Взлёт на палубу. И удар щита в то место, где моряки находились секунду назад.

Как всё это можно было описать в газете, главными читателя­ми которой была молодёжь флотилии?

Молодёжи нужны рассказы об удали, отваге, риске, о попытках их ровесников сделать невозможное, а не занудные рассужде­ния о целесообразности. Такое занудство придёт само собой, с опытом. Помните, как у Пушкина: «…и опыт — сын ошибок труд­ных…».

Однако не всё тогда было просто и однозначно. Действия мо­ряков входили в противоречие со сложившейся ситуацией и её последствиями. Но в этом не было их вины.

Причина, побудившая заместителя командующего Камчат­ской военной флотилией контр-адмирала Петруни дать приказ вновь взять потерянный щит на буксир, была очевидна. Остав­лять опасную стальную конструкцию на волю волн вблизи райо­на интенсивного судоходства, нельзя было ни по каким причи­нам.

Но и взять щит на буксир при таком шторме тоже было невоз­можно.

Стальной швартовый трос, заведённый на щит экипажем СКР-55, не выдержал первого же испытания. Обрывок троса, словно боевая казачья нагайка, стегнул по кнехту и вьюшкам. Окажись на его пути хоть одна живая душа, трагедии было бы не избежать. Предвидя это, командир швартовой коман­ды лейтенант Михаил Мячин заведомо убрал людей с юта. Кстати, Михаил Артёмович впоследствии стал начальником организационно-мобилизационного управления Тихоокеан­ского флота (ТОФ).

В итоге СКР-55 был отправлен в базу, а один из кораблей, за­действованных в учениях по артиллеристской стрельбе, остался для наблюдения за щитом и предотвращения возможных инци­дентов.

Так, очевидно, и следовало поступить сразу, не совершая ри­скованных манёвров, необходимость в которых, при наличии альтернативы, была сомнительной.

Когда шторм утих, щит был взят на буксир без риска и удаль­ства и доставлен в базу.

Конечным следствием всех указанных событий и поступков их участников был вывод корабля из сил постоянной готовно­сти в связи с полученными повреждениями. Это нарушало все оперативные планы и снижало, пусть и не критически, уровень боеготовности бригады кораблей и всей флотилии.

Тогда, правда, я не задумывался о противоречиях, содержа­щихся во всей этой истории. И ничего не понял, когда был оста­новлен старшими офицерами прямо в коридоре штаба флоти­лии. Один из них указал на меня коренастому капитану первого ранга. И тот, окинув меня острым взглядом с головы до пят, вы­дал фразу, которую в равной степени можно было принять и за выговор, и за похвалу. Что-то вроде «герои-мореходы, едри вас в гриву». Только ярче…

Капитан первого ранга пошёл дальше.

— Это кто? — моргая глазами, спросил я офицера, который сто­ял рядом.

— Штыров, — коротко ответил тот.

Эту фамилию я уже слышал, поэтому уточнять должность мне не требовалось.

Не знаю, довелось ли командиру СКР-55 капитан-лейтенанту Михаилу Ежелю получить тогда нахлобучку от начальника опе­ративного отдела штаба флотилии Анатолия Тихоновича Шты­рова, но это больше бы соответствовало и правилам служебной иерархии, и исторической справедливости. Будущему главно­командующему ВМС и министру обороны суверенной Украины Михаилу Бронеславовичу Ежелю такая нахлобучка, вероятно, больше пошла бы на пользу, чем будущему журналисту. Да и смысл её он бы понял быстрее.

Впрочем, Ежеля и без того было кому тогда потрепать. Вплоть до командующего Камчатской флотилией вице-адмирала Генна­дия Александровича Хватова, ставшего впоследствии командую­щим Тихоокеанским флотом.

Тем не менее, как известно, одно противоречие рождает дру­гое. Не мог же заместитель командующего флотилией признать, что именно его приказ стал причиной происшедшего. Началь­ник оперативного отдела не мог попенять на это заместителю командующего. По крайней мере — публично.

Винить командира сторожевика и его матросов тоже было не­возможно. Что случилось, то случилось. И любые истерики по этому поводу должны были быть исключены. Ибо ещё не извест­но, что хуже — повреждения корабля или повреждение духа (тог­да это называлось «морально-политическое состояние») тех, кто рисковал, пытаясь выполнить приказ.

В состоянии этого противоречия, похоже, и находился Шты­ров, когда воочию увидел лейтенанта, единственной виной и единственным достоинством которого было то, что в коридоре штаба флотилии он в тот момент олицетворял многострадаль­ный сторожевик и его экипаж. А заодно и всю ситуацию, послед­ствия которой, в части внесения корректив в оперативные планы флотилии и обеспечения их выполнения, предстояло разрешать начальнику оперативного отдела.

Когда в 1995-м, в своём редакционном кабинете я, наконец, услышал фамилию Штыров от самого её обладателя, то память всё быстро поставила на свои места. И я не удержался от соблаз­на напомнить Анатолию Тихоновичу историю из прошлого.

Как было ни похвастаться причастностью к Камчатской воен­ной флотилии, находясь в Москве?

В отличие от Штырова, для меня наша первая встреча, как ста­ло ясно лишь спустя годы, не была заурядным эпизодом. В кои веки появиться в штабе флотилии по какому-то малозначитель­ному поводу, который теперь и не вспомнить, и тут же попасть под горячую руку большого штабного начальника, по лейтенант­ским меркам, почти подвиг. Или, как минимум, первое нефор­мальное признание причастности к корпусу морских офицеров на уровне штаба военной флотилии. Тем более что на корабль я вернулся целым, невредимым и почему-то ещё больше уверен­ным, что пытаясь взять щит на буксир, мы совершили что-то не­заурядное, быть может, действительно героическое. Очевидно, в ощущении причастности к героическому нуждается душа всяко­го, кто молод и кто связал свою судьбу с военным флотом. Поэто­му некоторое преувеличение тут, надеюсь, можно извинить.

***

Штыров мои бурные воспоминания воспринял без восторга, но и без иронии. Он их, казалось, даже не заметил. Ведь ему, офицеру-подводнику, полтора десятилетия прослужившему, как выражаются, «в прочном корпусе», довелось не раз бывать в си­туациях и поинтереснее, и посуровее. Он тоже был молодым. И тоже когда-то испытывал «щенячий» восторг после того, как удавалось выйти из таких ситуаций без «потери лица». Как без этого?

Штыров, очевидно, всё понял про меня. Кто знает себя, тому не трудно понять и других. Поэтому он лишь повторил вопрос: «Зачем надо было хоронить?».

Выяснилось, что ещё в 1989 году Штыров написал несколько писем известному журналисту и писателю Николаю Черкашину, где последовательно изложил историю выявления разведкой Ти­хоокеанского флота проведения американцами в 1973-1974 го­дах уникальной операции «Дженифер». Целью операции был подъём с глубины более 5 000 метров советской дизельной ракет­ной подводной лодки К-129 проекта 629 (бортовой номер 574), затонувшей в Тихом океане 8 марта 1968 года (в этот день она не вышла на связь). Специально для проведения операции было построено судно «Гломар Эксплорер» водоизмещением свыше 36 000 тонн.

Затем Штыров и Черкашин якобы встретились. Николай Ан­дреевич взял, как выражаются, беседу на карандаш. Что-то Шты­ров надиктовал ему на диктофон.

Всё это легло в основу повести-версии Черкашина «Операция «Дженифер»», опубликованной в нашем журнале.

Штыров в этой повести выведен под фамилией Сунгариев. Ав­тор изменил и отчество, назвав Анатолия Тихоновича Анатолием Тимофеевичем. Поменял место рождения, заменив Саратовскую область на Курскую.

Должность заместителя начальника Разведки Тихоокеанского флота, которую занимал Штыров-Сунгариев, когда разворачи­вались события вокруг попытки подъёма американцами К-129, Черкашин не назвал. И в итоге написал, что Сунгариев умер.

Повесть, в том виде, в котором она размещена в Интернете (http://www. nnre.ru/istorija/operaciia_dzhenifer/p1.php или http://e-libra.ru/read/322639-operat ciya-dzhenifer.html), дати­рована 1990 годом.

Анатолий Тихонович Штыров прожил после этого ещё 24 года. Невольно поверишь в примету: чем раньше тебя похоронит мол­ва, тем дольше будешь жить.

До сих пор жалею, что тогда же не поднял архив журнала, не разыскал первую публикацию повести. Теперь уже оригинал не найти. Архив журнала пропал. В прямом смысле слова. Никто в журнале, получившем в результате трёх переименований, имя «Воин России» и выходящим сегодня в качестве приложения к га­зете «Красная Звезда», не может сказать, куда делся этот архив.

Но при первой возможности я задал вопросы Николаю Андре­евичу Черкашину. Тот, оказалось, считал, что тем самым избавил Штырова от возможных неприятностей. Ведь Анатолий Тихоно­вич сам писал в письме, что некоторые действующие лица той истории ещё были живы и занимали высокие руководящие по­сты, что эта история затрагивает их лично или напоминает им то, что они не хотят помнить, и что, обнародовав его рассказ, можно наверняка услышать гневный окрик: «Всё это было не так! Всё это клевета!».

Вероятно, Черкашин не обратил внимание на другие слова Штырова, сказанные, как следует из текста повести, на дикто­фон и ставшие её абзацем:

«Спустя трое суток (после требования главкома ВМФ С.Г. Горш­кова представить материалы о действиях Разведки ТОФ по вы­явлению операции «Дженифер» и отправки этих материалов в Москву) прибыл я по каким-то служебным делам в кабинет на­чальника штаба флота.

В кабинете — группа начальников управлений, сам начальник штаба разговаривает по красному телефону. С Москвой.

Положив трубку, начальник штаба долго рассматривал меня, как редкостный экспонат, и, наконец, с известной долей иронии произнес:

— Ну что, герой, доказал свою правоту?

— Выходит, доказал.

— Ну вот, Москва тебе этого не простит. Понял?

— Я это уже усвоил, товарищ адмирал».

Слова начальника штаба вице-адмирала В.В. Сидорова не были просто фразой. Подъём американцами К-129 стал причи­ной международного скандала. Разведка ВМФ СССР не имела к этому отношения. Скандал случился после того, как информа­ция о подъёме лодки попала в американскую прессу. К делу под­ключились Министерство иностранных дел СССР и даже Цен­тральный комитет КПСС. В руководстве Военно-Морского Флота царила паника. Всё это подробно описано в повести Черкашина со ссылкой на Сунгариева.

Но главное было в другом. Когда Главнокомандующий ВМФ СССР С.Г. Горшков, получивший нагоняй в ЦК КПСС, стал разби­раться, что об этом знали его разведчики, случился другой скан­дал…

Оказалось, что вскрыв намерения и действия американцев, Разведка Тихоокеанского флота, в лице заместителя её началь­ника — Анатолия Штырова (он же — Сунгариев), одновременно фактически вскрыла косность и формализм в работе Разведки ВМФ и даже больше — в системе управления ВМФ, которые никак не реагировали на доклады тихоокеанцев.

В профессионализме и искреннем стремлении к истине и пользе люди во все времена видят молчаливое порицание себе и не простят этого ни живым, ни мёртвым. Это и имел в виду Вла­димир Васильевич Сидоров.

Писатель не обратил внимания и на другие слова Штырова, написанные им, как утверждает Черкашин, в последнем письме, и тоже ставшие абзацем повести:

«Выполнил ли «Эксплорер», выждав время, завершающую часть операции подъёма кормовой части затонувшей надводной лодки ПЛ-574, мне неизвестно. Отчасти потому, что в скором времени я ушёл в другое управление».

Из этого не трудно было сделать вывод: все неприятности, ко­торые сулила эта история и о которых предупреждал Сидоров, Штыров испытал сразу, как только шум вокруг неё немного утих.

Штырова «ушли» из разведки, где он, получается, прослужил 7 лет. И где остались его ученики, офицеры, которых он называл «гениями поневоле» и которые усвоили уроки этого неравнодуш­ного человека. Одним из них был Владимир Михайлович Фёдо­ров — ставший впоследствии начальником Разведки ВМФ России. Он по сей день чтит Штырова как своего учителя.

Анатолий Штыров стал офицером оперативного управления штаба Тихоокеанского флота. Затем его назначили в штаб Кам­чатской военной флотилии. Наверное, по принципу: с глаз до­лой, из сердца вон. И еще, очевидно, потому что командующий Тихоокеанским флотом с 1969 по сентябрь 1974, адмирал флота Н.И. Смирнов, на глазах которого прошла практически вся служ­ба Штырова в Разведке флота, стал к тому времени первым заме­стителем главнокомандующего ВМФ СССР. Это уже само по себе сдерживало тех, кто готов был избавиться от Штырова более радикальным образом. Ведь трудно было предположить, как от­реагирует Смирнов, когда узнает об этом. Одно дело — перемеще­ние офицера в другое управление. И совсем другое, если сделать что-то, что будет очевидной расправой. Адмирал мог воспринять такое как посягательство на него самого.

Но всё это было в прошлом. Штыров своё уже перетерпел и, как выражаются, «отбоялся».

К моменту написания им письма Черкашину он уже был на пенсии и упоминал о людях, занимавших высокие посты и за­интересованных «похоронить» эту историю, лишь потому, что считал необходимым предупредить писателя.

А вот Николаю Андреевичу был резон бояться. За себя. Сте­зя военного писателя-мариниста, простите за каламбур, весьма терниста. Стоит сказать что-то такое, что не понравится высоко­поставленным начальникам, тебя в тот же час отлучат от инфор­мации. Ты останешься вне темы. А значит, практически и вне профессии. По крайней мере, придётся искать иное применение способностям. Поэтому таким писателям свойственно писать исторические произведения и подавать даже документальные факты и рассказы свидетелей событий как литературные вер­сии. Особенно, если есть другие живые свидетели этих событий, и они, не желая рассказывать об этих событиях, имеют ресур­сы, способные заставить замолчать излишне откровенных. При этом не важно, о чём идет речь: о государственной тайне или об их личных ошибках и пороках. Рассказы о последних бывают зачастую опаснее.

В нашем случае жанр изложения того, что рассказал писателю Штыров, был предопределён. Черкашин не мог подать историю раскрытия Разведкой Тихоокеанского флота операции «Джени­фер» и тем более историю игнорирования, а подчас и препят­ствования действиям тихоокеанских разведчиков со стороны вышестоящих должностных лиц Разведки ВМФ иначе, как некую литературную фантазию. Это, как могло показаться, гарантиро­вало избавление от обвинений в нелояльности к влиятельным персонажам.

Наивно, конечно. Ведь если бы кто из тех, кто занимал высо­кие посты и кого Штыров имел в виду, прочитал повесть и за­хотел выяснить реальный источник информации, ему бы это не составило труда. Но иначе объяснить мотив превращения жи­вого Штырова в умершего Сунгариева я лично не могу. Не могу и упрекнуть Черкашина. Хотя бы потому, что историю флота он пишет талантливо и, насколько позволяют обстоятельства и страхи, честно. Можно ли требовать большего от человека твор­ческой профессии?

Всего этого Штырову, как оказалось, не надо было объяснять. Однако в душе он остался разведчиком. А людям этой профес­сии свойственно проверять собеседников на сообразительность. Иногда просто так, из любопытства или, если я правильно пони­маю конкретную ситуацию, для «разрядки напряжённости»: наи­вность, вполне нормальное свойство личности писателя, не мог­ла не раздражать человека, привыкшего смотреть на жизненные обстоятельства так, как они есть, а не так, как они могут казаться. Раздражение надо было чем-то компенсировать. И лучшего сред­ства, чем создать условия транспарентности для зарождавшихся отношений, трудно было найти. Отсюда, очевидно, и родился во­прос о преждевременных похоронах под чужой фамилией.

Задача была решена. Вопрос вызвал интерес к «похоронен­ному». Будь на моём месте кто-либо другой, результат был бы тот же.

Анатолий Тихонович на долгие годы стал одним из самых же­лаемых авторов журнала. А затем и его штатным экспертом по военно-морской тематике.

***

…По признанию Штырова, после службы в Разведке новая ра­бота казалась муторной, суетной, «не моей». Но и её он делал не хуже. Когда Маршал Советского Союза Сергей Фёдорович Ахромеев проводил разбор учений войск Дальневосточного военно­го округа и Тихоокеанского флота (это было ещё до назначения Штырова на Камчатку), то за флот докладывал капитан первого ранга. По словам Штырова, это произошло случайно: «Меня про­сто вытолкнули вперёд, когда стало ясно, что маршал не доволен результатами».

В 1983 году Ахромеев содействовал присвоению Штырову зва­ния «контр-адмирал». Так «аналитик с горящими глазами», как его назвал Черкашин, был причислен к рангу высшего команд­ного состава флота, не имея для этого формальных оснований. Штыров не заканчивал ни одной из военных академий и не за­нимал должности, на которой это звание полагалось по опреде­лению. «Вилочная», как её называют, должность начальника оперативного отдела штаба флотилии предполагала присвоение лицу, её занимающему, воинского звания «контр-адмирал» лишь в двух случаях: начала войны и совершения этим должностным лицом если ни подвига, то чего-то очень выдающегося. Но мар­шала Ахромеева это не смутило. Он увидел профессионала выс­шего класса, для которого совершить подвиг — дело случая, а вы­дающееся — хоть каждый день, был бы повод. И этого понимания сущности личности Штырова, как её увидел маршал, было для него достаточно.

А если совсем объективно, то Ахромееву в таких вопросах вполне можно доверять. Он никого не переоценивал. Даже ха­рактеризуя Д.Т. Язова, как кандидата на должность министра обороны СССР, представленного Президентом Советского Сою­за М.С. Горбачевым, он заявил на заседании Верховного Совета СССР, что Язов способен выполнять обязанности министра, но добавил: «…в мирное время». История подтвердила, насколько прав был Ахромеев.

Нельзя исключать и то, что Николай Иванович Смирнов тоже был в курсе намерений маршала. Он наверняка знал о перипе­тиях судьбы своего бывшего подчиненного. И, быть может, даже испытывал чувство вины за то, что случилось в 1974-м, когда он ещё командовал Тихоокеанским флотом. Кстати, в 1984-м Смир­нову было присвоено звание Героя Советского Союза. Это тоже могло сыграть свою роль. Эмоциональную. Он не возражал про­тив инициативы Ахромеева. А мог бы.

Мог это сделать и адмирал В.В. Сидоров, к тому времени уже три года командовавший Тихоокеанским флотом. Представление на присвоение Штырову высокого звания вряд ли могло пройти мимо него. Но он лучше многих знал историю десятилетней дав­ности и хитросплетения интриг. Ведь он сам предупреждал Шты­рова о том, что будет. Владимир Васильевич не имел резонов препятствовать присвоению высокого воинского звания офи­церу, обладающему, по его собственному высказыванию, даром анализа, никогда прежде ему не встречавшемуся. Тем более что предложение исходило от одного из самых уважаемых маршалов Советского Союза.

Намерение маршала, как утверждают знающие люди, под­держал и член военного совета — начальник политического от­дела Камчатской военной флотилии Василий Иванович Панин, ставший впоследствии начальником Политического управления ВМФ СССР. И это утверждение тоже имеет под собой основания.

Панин пришёл на флотилию из аппарата ЦК КПСС. И имел все возможности оказать такую поддержку, как в формальном, так и в неформальном ключе. Он быстро оценил Штырова. Ка­питан первого ранга Валерий Сергеевич Новиков, служивший в политотделе КВФ, рассказывает, что когда появлялась необхо­димость разобраться в той или иной сфере боевой подготовки, хитросплетениях человеческих страстей на её поприще, Панин направлял именно к начальнику оперативного отдела. И не случайно: пять минут общения с Штыровым, и то, что казалось сложнее теоремы Ферма, которую больше трёхсот лет пытались решить лучшие умы человечества, превращалось в задачку для первоклассника.

Если считать, что людям присущи три способа мышления: метафизический, больше известный, как «здравый рассудок»; диалектический, позволяющий видеть вещи в их противоречи­вом развитии; и парадоксальный («гений — парадоксов друг» по А.С. Пушкину), то Штыров, как представляется, владел всеми тремя. И точно знал, как надо думать в том или ином случае. Он не усложнял простого и не упрощал сложного.

Умные, наблюдательные и опытные люди, какими, безуслов­но, были вышеперечисленные военачальники, не могли не заме­тить такого свойства, не часто, увы, встречающегося у тех, с кем доводится иметь дело на служебном, да и на всем жизненном пути. А заметив, не могли не оценить это по достоинству. Тем более, что такая оценка к тому времени ничем им не грозила. И ни с кем напрямую не сталкивала. Штыров профессионально и добросовестно делал свою работу, уже не пытаясь никому ни­чего доказать.

Он стал опытнее и мудрее.

Последним местом службы контр-адмирала Штырова была Ставка Юго-Западного направления советских войск, созданная по решению Политбюро ЦК КПСС в Кишинёве в 1983-1984 годах. Штыров занимал должность заместителя начальника военно­морского управления. В состав сил, находящихся под началом Ставки, входили Южная группа войск, расквартированная в Венгрии, Киевский и Одесский военные округа, а также Черно­морский флот. В зону её ответственности входил южный фланг НАТО — помимо Балкан, также Турция, Италия и Средиземное море, где дислоцировался 6-й военно-морской флот США.

Лучшего аналитика, каким Штырова считал адмирал В.В. Си­доров, трудно было пожелать для разработки оперативно­стратегических планов вновь образованного органа военного управления.

***

Казалось бы, несмотря на все перипетии, военная карьера Анатолия Тихоновича Штырова сложилась вполне удачно. Было признание на самом высоком уровне военного руководства и, что, пожалуй, самое важное, было признание тех, с кем довелось служить, были и те, кто считал себя его учениками. Штыров, что общепризнано, был фактически основателем «разведки подво­дных сред», направления, прежде неизвестного разведке вообще и разведке флота — в частности. Неизвестного не потому, что не было стремления разведать эту среду, а потому, что такая работа в то время была очень затруднена. В том числе потому, что СССР не имел технических систем обеспечения получения точных, не­прерывно поступающих данных, типа американской системы гидроакустического наблюдения СОСУС, аналогом которой рос­сийский флот обещано обеспечить в 2017 году.

Это требовало от советских разведчиков специфического, неординарного под­хода как к отбору фактов из доступной информации, так и к их анализу, к выработке прогноза. Тогда это могло быть достигнуто исключительно интеллектом, способностями, даром людей, ко­торые осуществляли этот анализ и делали соответствующий про­гноз, осознано или нет опираясь, очевидно, на известный в физи­ке принцип соотношения неопределенностей, когда недостаток наблюдаемых величин компенсируется логикой и математиче­ским расчётом. Доверия к таким способностям подчинённых у здравомыслящих начальников, естественно, не было. Поэтому людям, осуществляющим такой анализ, надо было ещё научить­ся перекладывать результаты их диалектического, а подчас па­радоксального подхода (или метода, способа) на язык здравого рассудка.

Почтенный спутник человека в обыденной жизни, этот рассу­док плохой помощник, когда надо понять, например, как корень из «А» может быть равен степени «А». Да ещё вне сферы «чистой» математики, когда под «А» прячется некая единица информации, да ещё (о, ужас!) не имеющая измерения, признанного офици­альной метрологией. Он становится совсем беспомощным, ког­да требуется объяснить, как можно делать какие-то выводы на основании такого абсурдного противоречия, каким является из­влечение корня из минус единицы. Тем более, если эта единица из некой системы координат, которую не положить на плоскость, где можно обозначить как вещественные, так и мнимые числа. Логика здравого смысла всё это не приемлет.

Тем не менее Штырову и его «гениям поневоле» удалось выра­ботать матрицу подачи сделанных ими выводов и доказательств их истинности, которые укладываются в рамки понимания здра­вым рассудком.

Даже Рене Декарту, известному французскому математику и философу XVII века, первому сформулировавшему четыре основ­ных требования к научному методу познания, подобная задача оказалась не по силам. Многие, включая его коллег-математиков, никак не хотели признавать, что диалектический подход может быть применим где-либо, кроме самой математики. Только время и практика смогли сломать их упорство. И то, похоже, не у всех.

Всего этого достаточно, чтобы войти в историю и чувствовать, что жизнь прожита не зря.

И всё же, мне почему-то представляется, что Анатолий Тихо­нович не вполне был доволен собой. На эту мысль наталкивают как личное общение с ним, так и написанные им слова: «Сейчас, на склоне жизни, я могу с чистой совестью сказать: я был слабым человеком. Но судьба толкала меня на самое трудное. Но я могу заявить, что для своего Отечества я сделал всё, что мог. Притом — бескорыстно. А если кто считает, что он мог бы больше, так пусть сделает это…».

Сам Штыров мог сделать больше. Но руководить решением масштабных задач уровня флота ему выпало, когда ему было уже почти 40 лет. В 1974-м, когда развертывалась операция «Джени­фер» — 45. В этом возрасте офицеры в званиях до капитана 2 ран­га включительно уже уходят в запас. А в 1983-м, когда ему при­своили адмиральское звание, ему исполнилось 54. Возраст, по воинским меркам, запредельный для карьерного роста.

Он слишком много знал и много умел. Поэтому, наверное, его не направили на учебу в академию. Учить учёного, как говорят, только портить. Да и в морях нужен был надёжный «пахарь».

Ему долго не давали простора, возможности проявить себя на широком поле деятельности. А как только такой простор появил­ся и Штыров проявил свой дар, своё отношение к делу, ему тут же дали по рукам. Оказалось, это никому не нужно.

Я не случайно уделил так много внимания операции «Джени­фер». Очевидно, что в ходе её раскрытия, выявления её целей, Штыров проявил все свои лучшие качества как специалиста и как личности. И на этом пике проявления интеллектуальных, организационных способностей, духовных качеств его поразили стрелы равнодушия, лени и формализма руководства всех уров­ней. А когда его правота стала явной, эти самые равнодушные и ленивые стали давить на него известными им приёмами и в итоге лишили дела, которое он любил.

И никто из умных-разумных, опытных и даже сочувствующих ему начальников открыто не встал на его сторону.

После этого, полагаю, у Штырова произошёл некоторый кон­фликт с самим собой. С тех пор он, как я уже говорил, вплоть до увольнения в запас делал работу, к которой душа особо не ле­жала. Он просто привык всё делать хорошо. И делал. Но огонёк пропал. И загорелся вновь лишь тогда, когда он взялся за перо. И из-под этого пера побежали строки, обращённые к современ­никам и потомкам.

Период между уходом из Разведки и началом литературной деятельности Штыров, как мне кажется, считал чем-то не вполне значительным. И в этот период он был собой не доволен. Свиде­тельством тому может быть тот факт, что из-под его пера вышло очень мало того, что относилось бы к этому периоду его жизни и службы. Во всяком случае, в том, что им написано, мало участия его личности. Там больше наблюдений и размышлений. Думаю, такая роль была для него не в новинку, но и не вдохновляла.

Разведка во многом определяет вектор деятельности флота, способствует формулированию задач, ищет ответы на вопрос, что надо делать, а работа по оперативному планированию при­звана отвечать на вопрос, как это делать. Штыров, полагаю, труд­но привыкал к роли исполнителя задач, сформулированных дру­гими. И так до конца не привык. Тем более что наверняка имел иное представление об этих задачах.

Но всё это мало говорит о самом Анатолии Тихоновиче, боль­ше — о времени, в которое ему пришлось жить и нести свою не­лёгкую службу, о проблемах взаимодействия при управлении сложными системами, какими являются флот, армия, страна.

Пафос сейчас не в моде. Штыров не любил его и тогда, когда было наоборот. Но объяснить феномен Штырова и тысяч, таких как он, я лично без пафоса не могу.

Чтобы самоотверженно и бескорыстно служить стране и наро­ду, нужна мотивация высшего порядка: любовь к Родине, чувство ответственности за судьбы людей, честь и личное достоинство. Именно это делает даже самого слабого человека способным на большие дела.

Штыров любил свою страну, хотя вполне мог сказать про неё в духе Александра Блока: «Тебя жалеть я не умею, и крест свой бережно нес». Он любил людей, хотя самые неприятные вещи о себе можно было услышать именно от него. Он не впадал в ми­нор, даже если для этого были все основания. Но это не значит, что он не видел всех известных и неизвестных пороков страны, флота, людей и не переживал за это. Подчас он даже злился. И в эти моменты делался не самым милым человеком.

Короче, Анатолий Тихонович Штыров был сложной лично­стью. А сложной может быть только настоящая личность.

***

Почитайте его рассказы, повести, стихи. И вы окунётесь в мир человеческих страстей, где правда не всегда побеждает, но всегда остаётся надежда. И главная надежда — на самого себя и на тех, кто рядом.

Вскоре после нашей встречи в 1995-м я покинул журналист­скую стезю, но успел выступить в качестве редактора первых публикаций Анатолия Тихоновича в журнале «Честь имею» (ныне — «Воин России»). Самой первой из этих публикаций был рассказ «Генеральная инспектура», который вся редакция читала ещё до публикации, давясь от хохота и с удивлением обнаружи­вая, что в словах и действиях героев рассказа нет ничего идио­тического, что уже тогда было непременным условием придания повествованию юмористического свойства.

Потом мы периодически встречались со Штыровым. И мне даже довелось в 2010 году организовывать съёмку его послед­него интервью для фильма Сергея Барабанова о гибели К-129 и американской операции «Дженифер» по её подъёму. Съёмку проводили дома у Анатолия Тихоновича.

Удивительно, но история, как это часто бывает, повторилась в виде фарса. Редакторы фильма «постригли» его содержание, включая сюжеты с выступлением Штырова, так, что свели всю историю к трагедии членов экипажа и их семей, которая, по сути, была лишь неизбежной производной от грядущей трагедии стра­ны. Трагедии, предопределённой общим настроем нас самих и целого ряда высокопоставленных должностных лиц. Характе­ризовать этот настрой можно словами «лень», «равнодушие» и «шкурный», как говорят в народе, интерес. Такая характеристи­ка было бы очень мягкой.

Сергей Барабанов пытался сделать фильм, который донёс бы до зрителей именно то, о чём хотел сказать Штыров. По край­ней мере, то, как он это сам понял. Однако редакторы телека­нала Россия-2 постарались пристроить этот фильм в кильватер российско-американского фильма, вышедшего в марте 1998 года на телеканале НТВ. В том фильме журналист Евгений Киселёв всячески пытался увести зрителей в мир американской версии происшедшего. Он апеллировал к чувствам тех, кто не видел в истории К-129 ничего большего, чем слёзы родственников по­гибших моряков. Изощрённый приём. С его помощью легко по­менять местами причины и следствие. И заставить людей вновь и вновь делать одни и те же ошибки, каждый раз искренне удив­ляясь случившемуся и устраивая истерики там, где нужен холод­ный анализ и верный расчёт. Барабанов от авторства фильма, в итоге, отказался.

А я тогда ещё раз подумал, что повесть Николая Черкашина, несмотря на все особенности её литературной подачи, по сей день является наиболее точным отражением того, что хотел рас­сказать Штыров о той трагедии, что силился донести до совре­менников, о чём пытался предупредить потомков.

Штыров потом ещё раз описал эту историю, сделав ряд уточне­ний, но в целом оставив все основные моменты такими, как они изложены в повести Черкашина. Он опубликовал свой рассказ в отдельной книге. Потом в другой.

Почему Штыров был так настойчив?

Всякому, кто познакомится с историей гибели К-129, её экипа­жа, американских попыток поднять подводную лодку, действий должностных лиц советской разведки и управления, станет ясно, что эта история не столько о прошлом, сколько о нашем буду­щем, если лень, равнодушие и некий «шкурный» интерес будут и впредь определять действия нас и наших руководителей.

События, происшедшие в стране с той давней поры (с 1968 го­да — года гибели лодки), лучшее тому подтверждение.

Я никогда не писал стихов. И даже не брался. Но когда Анато­лий Тихонович умер, я подумал, а как можно рассказать о нём, чтобы любому стало ясно, чем он отличался от многих из нас. И тут на глаза попались стихи Сергея Есенина «Не жалею, не зову, не плачу.».

«Как бы Штыров ответил поэту?» — спросил я сам себя. И то, что получилось, на мой взгляд, передаёт тот контраст, который делит всё человечество на тех, кто живёт прошлым, благослов­ляя его, и тех, кто думает о будущем. Штыров всегда помнил о прошлом. Но думал о будущем. И, отвечая Есенину, написал бы так:

Надеюсь, Анатолий Тихонович поймёт меня и простит, если я понял и сказал что-то не так. Видит Бог, я был искренен. Во вся­ком случае, очень старался быть таким.