Восьмого августа 2002 года я получил письмо от человека, с которым давно мечтал познакомиться.
“Уважаемый Станислав Юрьевич!
Окольными путями мне переслали Ваш двухтомник “Поэзия. Судьба. Россия” с неожиданной для меня адресовкой:
“На добрую память Анатолию Тихоновичу Штырову с благодарностью за службу России и за сына, главную книгу моей жизни. Ст. Куняев 2.08.2011 г.”
Весьма тронут. Внимательнейше прочитав Вашу книгу, я понял удивительное совпадение системы взглядов на современную (не недавнего прошлого) жизнь и кишащих в ней “двуногих интеллектуалов” от искусства и пера. Вы поймёте, кого и что я имею ввиду. Но пишу не по этому поводу. Ваш подарок я обязан “отдарить”. А посему посылаю Вам одну из своих книг “Солёные ветры”. Она издана в Молдове и вряд ли попадалась Вам на глаза. Просил бы иметь в виду следующее: я никогда не обучался во всяких литинститутах, никогда не стремился попасть в “большую литературу”, писал “для себя”; стихи, конечно, неровные и тяжёлые по стилю языка. Но ведь такова была и есть профессия и служба подводника.
Многое Вам не понравится, знаю. Скажу только откровенно: книга хорошо воспринята среди военных моряков, рыбаков, геологов Дальнего Востока, а в столицах — технической (не гуманитарной!) интеллигенцией.
Любопытная деталь: есть Главный штаб ВМФ, а в нём — фундаментальная библиотека. Так вот, библиотекарши со смехом информировали: офицеры, кто помоложе, ходят по коридорам и скандируют о продажных генералах (и адмиралах). Смешно? Скорее грустно.
Но от самооценок воздерживаюсь. С искренними к Вам добрыми пожеланиями,
А. Штыров. 28.07.02 P.S. Извините за почерк: испорчен от писанины”.
Открыв присланную мне книгу, я сразу же был увлечён искренностью и честностью первых прочитанных мною слов и понял, что именно такой русский человек сможет правильно понять и оценить и творчество, и общественную деятельность Солженицына.
“Сейчас, на склоне жизни, могу с чистой совестью сказать: я был слабым человеком, но судьба толкала меня на самое трудное, и я был вынужден преодолевать это трудное. Но могу заявить, что для своего Отечества сделал всё, что мог. Притом — бескорыстно. А если кто считает, что он мог бы больше, так пусть сделает это…”
Редкое по искренности и чувству собственного достоинства признание принадлежит человеку, вышедшему из самых что ни на есть низов советского простонародья, но одарённому столь разнообразными талантами, столь сильной волей и такими нравственными основами, что, читая его книги, невольно приходишь к выводу: если Россия сможет в настоящем и будущем воспроизводить людей такой породы, то она не пропадёт никогда.
***
Родился Анатолий Штыров 6 марта 1929 года в г. Петровске Саратовской области. Жестокая нищета, безотцовщина, естественно, наложили отпечаток на все его ранние мироощущения. Сочинять стихи начал с четвёртого класса.
В 1944 году, в соответствии с указом Сталина подбирать беспризорников, попал в Военно-морское подготовительное училище (г. Горький). В процессе учёбы изучил французский язык.
В 1947-1951 годах — Тихоокеанское высшее военно-морское училище (г. Владивосток). В процессе учёбы изучил английский язык.
С 1951 года — Камчатка, служба на подводных лодках, на которых проплавал 18 лет, из них 8 лет — командиром.
Совершил большое число походов на разведку и боевую службу в годы “холодной войны” и жестокого противостояния двух систем, когда неоднократно приходилось действовать в экстремальных условиях, выходя из, казалось бы, безвыходных ситуаций.
С 1968 года — офицер морской разведки, а с 1970 года — один из руководителей разведки Тихоокеанского флота СССР.
С 1978 года — офицер по планированию боевых операций ВМФ в системе оперативно-стратегических штабов.
В феврале 1983 года А. Т. Штырову присвоено воинское звание контр-адмирал. Награждён тремя орденами и многими медалями.
В общей сложности прослужил в ВМФ 44 года, из них на Дальнем Востоке — 41 год (Камчатка, Совгавань, Приморье).
Имел прозвища: от подводников — “Неулыба”; от разведчиков — “Штирлиц”; от командования — “Последний из могикан”.
В 1992 году по инициативе ветеранских кругов как бывший противник в “холодной войне” был приглашён в Китайскую Республику Тайвань, где был награждён знаком “Почётный подводник ВМС Тайваня”.
На протяжении почти 40 лет сочинял стихи (для себя), о чём сослуживцы не имели понятия. Множество стихов из-за неустроенности жизни потеряно.
Автор книг стихов “Моряна”, “Девятый вал”, “Солёные ветры”, в прозе — “Приказано соблюдать радиомолчание”, “Морские бывальщины”, изданных небольшими тиражами в конце девяностых и начале двухтысячных годов.
С 2002 года и до 2014 (когда он умер) этот легендарный человек был автором и желанным гостем нашего журнала.
***
У Анатолия Тихоновича Штырова, как у подводных лодок, которыми он командовал, было как бы две жизни.
Одна — внешняя, на поверхности. С уставами военно-морской службы, с постоянным ощущением присяги, долга и командирской ответственности, с окружением вышколенной, блестящей команды морских офицеров и матросов, с блеском шевронов, наград и званий, с парадной формой, с великими обворожительными традициями русского флота. И другая жизнь, как у подводной лодки, стоящей на боевом дежурстве в глубинах Мирового океана, с почти никому не известным местонахождением, с тайными заданиями, которые надо выполнить в окружении враждебных кораблей. Это была другая половина его судьбы — литературная, поэтическая, скрытая от глаз высшего начальства, от публики и, к сожалению, не известная в литературной среде.
Читаешь стихи этого необыкновенно одарённого человека, самородка, подобного молодому Александру Твардовскому или Павлу Васильеву, и понимаешь: до чего же талантлив русский человек, стихи которого перебираешь, как необработанные драгоценные камни, которые вроде бы заключены в наплывы известняка, в пустую породу, но нет-нет, да и вспыхнут, и высветят глубины народного сознания, и выразят поэтическим словом глубочайшие человеческие чувства. Тем более, что они родились из сплава таланта с русским характером, сплава с присадкой офицерской чести, совести, бескорыстия и ненависти ко всякому ренегатству, ко всякой бюрократической мертвечине.
Обслуживающий персонал демократии, её апологеты и лакеи — евтушенки, улицкие, пивоваровы, познеры, млечины, сванидзе и прочие — много лет подряд по всем программам, отданным в их распоряжение нынешней российской властью, долбят, как попугаи, что советские люди — это “совки”, “винтики”, “тупые исполнители”, лишённые своего лица, своего мировоззрения, своей индивидуальности.
Да одно явление Анатолия Штырова камня на камне не оставляет от лжи этих болтунов и борзописцев.
Разрушение великой страны и небывалого в истории советского многонационального общества стало личной трагедией Анатолия Штырова.
Тем и жили. Строили не сказку,
А простой хороший тёплый дом.
Отмечали Первомай и Пасху,
По земле ходили не в опаску,
Детям отдавали свет и ласку
И кормились праведным трудом.
Так писал в стихотворении “Светлое Христово Воскресенье” бывший беспризорник, спасённый заботами новой власти, ставший при ней адмиралом, талантливым поэтом и даже своеобразным историком и идеологом советского строя.
Как-то обходились без богатства;
Так уж вышло — не было его.
Было человеческое братство
С гордостью за честное гражданство —
Родины великое пространство
Было, и не стало ничего.
Культ долга перед Родиной, суровый, но благородный аскетизм военно-морской службы на подводных лодках, гордость за великую державу — вот главные личные темы поэзии Анатолия Штырова, который в 60-80-х годах был одним из самоотверженных солдат великой “холодной войны”, которую вёл Советский Союз, обороняющийся от хищного колониального Западного Мира.
***
Анатолий Тихонович Штыров был не только поэтом, но замечательным глубоким историком — цельным и страстным патриотом своей Родины. И всех, кто ренегатствовал и разрушал Советский Союз, считал своими не только мировоззренческими, идейными, но почти личными врагами. Об одном из них — Александре Солженицыне — он высказался не только со всей армейской прямотой, но и с безупречной аргументацией, достойной объективного и профессионального историка. Его аргументы настолько значительны и серьёзны, что их необходимо пустить в научный оборот, поскольку фигура Солженицына до сих пор вызывает споры и его имя в истории окончательно не устоялось, если вспомнить недавние книги о Солженицыне Сараскиной и Бушина или то, как критик Бондаренко переплюнул ярую демократку Сараскину и объявил его “пророком” и “планетарным писателем”.
… В 1952 году жена флотского лейтенанта Штырова, окончив институт и став геологом, получила предписание немедленно ехать на работу в небезызвестную систему “Дальстрой”, в Магадан. Оттуда её направили на отдалённый участок, находившийся возле якутского посёлка Хандыга. Там, в Хандыге, и родился их первенец.
Пришедший из похода в свою Камчатскую бухту лейтенант, узнав о случившемся, отпросился у начальства и бросился к жене с сыном.
Все две тысячи километров он, пересаживаясь с одной попутки на другую, добирался до посёлка Хандыга холодным летом 1953 года, когда все дороги и тропы, ведущие на Запад, были оккупированы уголовниками, только что освободившимися по Большой Ворошиловской амнистии… За эти две тысячи километров лейтенант выслушал от попутчиков и встречных множество страшных рассказов о том, сколько тут, на “планете Колыма”, зарыто людей. В ответ на его вопросы они говорили ему приблизительно так же, как шофёр полуторки-самосвала Семён:
“Поговаривают, мильёнов десять… Кто, конечно, ведёт счёт. А мы простые, где нам… Но вот эта дорога… На костях, это точно. Я свидетель…”
Своё путешествие в глубь материка флотский лейтенант Штыров описал такими словами:
Прошёл я по многим дорогам
Двадцатого хмурого века.
Я видел и зверя, и “бога”
И видел следы Человека.
Я видел Колымскую трассу
Не так, как кумир хриповатый, —
В упор. И без всякой прикрасы.
А врать мне, увы, поздновато.
Встречал и забуду едва ли
Конвои по мрачным дорогам,
Что жизнью своей оживляли
Край, проклятый людом и Богом.
И каторгу видел воочью,
Лишь понял всё это позднее.
Без звона кандального, впрочем,
Там чуточку было страшнее.
Я видывал в дебрях восточных
Следы от костров людоедов.
Меня-то не съели уж точно,
Как мог я об этом поведать?
Я видел зарезанных зэков
Спокойно и тихо, без “шмона”.
У этих у “сверхчеловеков”
Такие уж были законы.
В этих стихах Анатолий Штыров, называя Высоцкого “хриповатым кумиром”, иронизирует над его попытками изобразить уголовников людьми своеобразной чести, что часто встречалось в песенных текстах Высоцкого, который был соавтором книги “Чёрная свеча” — о жизни и нравах уголовного мира. Книга эта, написанная иркутским журналистом Леонидом Мончинским в соавторстве с Высоцким, должна была, по их общему замыслу, стать сценарием для голливудского фильма, в котором главную роль должен был играть Владимир Высоцкий. Чего не случилось из-за его неожиданной смерти.
Но если следовать правде жизни, то надо признать, что ни сам Высоцкий, ни Вадим Туманов, в артелях которого часто выступал поэт, не знали или не хотели видеть уголовный мир во всём его бесчеловечии, которое видели Штыров, Шаламов, Юрий Домбровский. Вот почему Анатолий Штыров так саркастически отозвался — “кумир хриповатый” — о Высоцком, который романтизировал уголовную жизнь, не видя в ней ни жестокости, ни зверства, которых насмотрелся флотский командир во время своего путешествия по Стране Колыме.
Счёт дальстроевским костям вёл Солженицын, выставивший этот счёт сталинской эпохе в “Архипелаге”, о чём Анатолий Штыров в главе “Страна Колыма” повествовал так:
“Много позже… адмирал в отставке вновь и вновь перечитывал солженицынского “Архипа”, шаламовские “Колымские рассказы” и вспоминал откровения шофёра Семёна; он понял, что привирали все трое — всяк по—своему.
Так, шофёр Сёма всерьёз уверял попутчика, что там, в подземелье, кайлал золотую руду вместе с Константином Рокоссовским и в знак достоверности предлагал проверить: у Рокоссовского родимое пятно под левой лопаткой. Как будто лейтенант мог это проверить…
Привирал потому, что всё расползалось во времени: этот Семён кайлал “жилку” в конце войны, после 1943-1944 годов, а Рокоссовский уже в 1942 году сражался под Сталинградом.
Но эта семёновская вина была малюсенькой: уж очень ему хотелось побыть в одной шахте со знаменитым человеком. Так сказать, стать причастным к бытию славы.
Но гораздо более врал Александр Солженицын (этот “апостол правды”); врал потому, что вся его статистика исторически-лагерного повествования в “Архипелаге ГУЛаг” крутилась вокруг расстрельной паукообразной “пятьдесят восьмой” статьи (КР, КРД, КРТД, ЧСИР и проч.); получалось, что огромные потоки осуждённых и невозвращенцев шли по этой статье, в его повествовании — это десятки миллионов судеб.
А из документальной статистики НКВД известно, что по уголовным статьям (воры, грабители, насильники, растратчики, несуны и летуны) шло свыше 85% осуждённых. И если это так, а это так, то общий многомиллионный поток заключённых разбухал до такой степени, что становился в численном выражении чуть ли не больше всего населения страны.
Между тем, есть добросовестные, но неслышимые исследователи истории Колымского края, которые на основании изучения документальных архивов НКВД и других первоисточников свидетельствуют о совершенно иных цифрах.
Как известно, поглощавший рабочую силу зэков “Дальстрой” функционировал с 1939-го по 1953 год. За неимением других средств сообщения, подачу рабсилы в виде зэков в порт Нагаево (через порты Ванино и Находка) обеспечивали единственный оборудованный транспорт “Джурма” (а в последующем и “Колыма”), способные принять в трюмы до 2 тысяч заключённых. Сезон навигации в Охотском море — июнь-ноябрь, то есть 6 месяцев в году; челночный рейс туда и обратно — не менее 15 суток, следовательно, транспорты могли сделать не более 12 рейсов за навигацию”.
На самолётах зэков, естественно, в Магадан не доставляли. И поезда на Колыму не ходили. Проведя тщательные подсчёты количества перевезённых за 14 лет существования Дальстроевского ГУЛага пассажиров (а ведь кроме “спецконтингента”, на Колыму направлялись геологи, строители, пограничники, охранники, лётчики, врачи, учителя и другие “вольняшки” — всего около 120-ти тысяч), Штыров пришёл к неопровержимому выводу, что за период с 1939-го по 1953 год на двух транспортах в “столицу колымского края” могло быть перевезено всего лишь около 600 тысяч заключённых, но отнюдь не 10 миллионов, о чём твердил в “Архипелаге” Солженицын. Что же касается утверждения последнего о том, что большую часть магаданских ссыльных составляли “политические”, то Анатолий Штыров комментировал эту ложь следующим образом:
“Из статистики, кроме того, известно, что до 1940 года из доставленных на Колыму заключённых составляли: “политические” — до 5%, “бытовики” — до 50%, уголовники — до 45%. В период 1944-1952 годов статистика изменилась: “политические” (болтуны и агитаторы) — до 1%, “бытовики” (растратчики, несуны, спекулянты, аферисты и пр.) — до 25%, ошмётки войны (бандеровцы, власовцы, “зелёные братья”, пособники оккупантов и буржуазно-кулацкий элемент из западных регионов) — до 30%, уголовники (бандиты, воры, насильники и прочая публика) — до 40%.
А если подытожить, то “совесть эпохи” Александр Исаевич соврал ни много ни мало, а в 15 раз (как и при описаниях ужаса раскулачивания в 1929-1931 годах — тоже в 15 раз). А отговорка есть: “…мне не достало документов, и я по свидетельствам жертв/очевидцев…”
Несмотря на это, при возведении в 1996 году, аккурат перед президентскими выборами, гигантского памятника жертвам ГУЛага в Магадане было заявлено, что “вот на этом самом месте был концлагерь, в котором погибли не менее 700 тысяч заключённых”, а всего по Колыме опять-таки 10 миллионов. Гигантский памятник ставил известный Эрнст Неизвестный, а при сём присутствовал и витийствовал “гуру сибирской демократии” Виктор Астафьев.
Конечно, неискушённым слушателям вряд ли было известно, что в те поры всё население Хабаровского края (а Колымский край входил туда) составляло менее миллиона, а всё население Дальнего Востока — около трёх миллионов человек, которое тоже надо было кормить. Таково коварство солженицынской статистики, претендующей на историческую правду.”
Кроме сухой статистики, Штыров счёл нужным написать об авторе “Архипелага” следующие строки:
“Александр Исаевич утаил, что в 1945 году на Лубянке он был, без особого с его стороны упорства, завербован в “сексоты” и получил агентурную кличку “Ветров”, и этот листочек был аккуратными гэпэушниками подшит в его тюремное дело.
Впрочем, во втором, доработанном издании “Архипа” (по—видимому, под подозрительными уколами сохранившихся свидетелей-солагерников) Александр Исаевич подправился и включил в своё жизнеповествование полупризнание, что да, он был принудительно, под недвусмысленной угрозой “вышака” завербован, подписал листок и был окрещён кличкой “Ветров”, но — никогда! слышите, никогда! — не работал на лагерных “кумов”, прикинувшись малопамятным, идиотом-придурком. Между тем, есть “документик” — личный донос стукача Ветрова в 1952 году “куму” в Карлаге о готовящемся там восстании. По этому доносу в Карлаг прибыл летучий отряд “краснопогонников”, который без всякого предупреждения открыл огонь по толпе зэков во время их построения перед разводкой на работы, где было убито свыше 200 заключённых. А “товарищ Ветров”… за сутки до того исчез и… появился в Костромском лагере щадящего режима.
Видимо, Александр Исаевич не знал, что о его расстрельном доносе сохранены документы и хранятся они в укромном месте, либо в каждом лагере были свои “сексоты” с тайной кличкой “Ветров”. В последнее, однако, верится плохо, ибо секретно-оперативный учёт в ведомстве “товарища Берии” всегда был на высоте, а любезный автор был завербован не в какой-нибудь захудалой “шарашке”, а в самом центре, на Лубянке, следовательно, был “централизованный”, спущенный сверху “сексот”. А к таким прислушивались особо…”
Вот короткое историческое исследование, написанное с кожиновской дотошностью. Вот таким встаёт из размышлений контр-адмирала образ “пророка”, “совести России”, “планетарного писателя”.
А о ельцинской России легендарный моряк пророчествовал гораздо честнее, нежели Солженицын:
Погрязла ты в духовной мгле,
От неустроицы угрюмая,
И на останкинской игле
Сидишь, о будущем не думая.
Грядёт вселенский передел,
Там впереди разборки грозные.
Я новых гуннов не хотел…
А ты? Проснёшься ли? Не поздно ли…
***
Закончить свои размышления об Анатолии Тихоновиче Штырове я хочу его словами из предисловия к книге “Морские бывальщины”:
“Всё пережитое, увиденное и услышанное автор стремился доподлинно изложить как голос стремительно уходящего прошлого. Да, в те времена существовала неустроенность быта и службы, отравляли жизнь подлецы и карьеристы, ловкачи и демагоги. Но как много было истинно святого, честного, добропорядочного! А главное — были и жили люди, в своей массе добросовестные и честные. Они, как могли, несли службу, исполняли свой патриотический долг перед часто не очень-то внимательной к ним Родиной…”
Вот это и есть суть подлинного русского народного патриотизма. От Солженицына Россия таких сыновних слов не дождалась…
Станислав Куняев,
«Наш современник», № 12, 2018 год, стр. 236.